larosh

Сегодня нарушал закон аж два раза. Привел в боевую готовность малое транспортное средство , флагман380 ну и Яму незаменимую , маслице ей свежего залил в двигало и сапог, карб подрегулировал, ну и не удержался сбросил все в Свирь и малость решил покататься , км 15 туда сюда до монастырки - это было первое нарушение. На ту беду в машине валялся спин и куча всякого вкусного железа и не только , ну и покидал маленько у любимого камешка, так ведь эта сволочь незаконно клыкастая вздумала клевать, ну и вышло , что я брек злостный, нарушил закон второй раз поскольку отпустить вкусное мяско рука не поднялась И как дожить до 15 спокойно если все зудит теперь...

Все больше убеждаюсь, из самой читающей нации потихоньку сползаем назад к Кириллу и Мефодию. Писать уже разучились , все больше указательным пальцем в клаву тыкать. Читать почти отвыкли, раньше едешь в метро, кто с книгой кто с газетой, теперь все носом в гаджетах, в стерлядках ловилках и пищалках. Теперь новый тренд, на медни мне вопрос задали, а нет ли аудиоверсии всех этих рассказов, буковок много , читать долго. Я в шоке. Так пойдёт, лет через двадцать случится великое закрытие азбуки.

Шёл 295-й день зимы... Снег уже выпадает реже, в свитере и в пуховике уже жарковато, но просто в пуховике - вполне тепло. Отопление отключили месяц назад, сказали что по календарю уже лето, так что щас ещё и горячую воду отключат на две недели. Зато в магазинах, продающих шубы, почему-то нет летних скидок. Только акция: "Купи три шубы, четвёртая в подарок. + Две пары валенок и купальник". Издеваются, суки.Через месяц, думаю, созреет рябина. Как раз к тому времени проморозится как надо. Можно делать рябиновые бусы или рябиновые смузи, кому чо. Хорошо идёт вместо черешни и клубники.Иногда выглядывает солнце. Поверив в чудо, как дурак, ты достаёшь из шкафа шорты и резиновые тапки, выбегаешь на улицу с надувным кругом, а там +8, и хмурые люди в куртках с меховыми воротниками. Ты плачешь, и плетёшься обратно в свою холодную квартиру, под свои два одеяла, и снова варишь глинтвейн. Глинтвейном уже пропах насквозь весь подъезд твоего дома. А так же Тера Флёй со вкусом лесных ягод - всем известно, что ягодный Тера Флю вкуснее.Тебя бесят загорелые соседи. Богатые суки. На моря съездили на какие-то деньги. Солнце видели. Может даже в настоящем море купались. Которое прям тёплое!!! В это вообще трудно поверить. Вокруг меня уже почти 300 дней не было ничего тёплого, кроме бабушкиных носков, но и те износились ещё в мае.Бесят соседи, бесят, гады. Назло им, откапываешь в пыльном ящике комода тюбик автозагара, и яростно им мажешься. Жалко, что в варежках это делать неудобно, но иначе никак. И волосатые ноги плохо промазываются, но брить их тоже нельзя: они дают тебе пусть немного - но тепла.Унылые простуженные синоптики обещают заморозки, но ты уже давно не расстраиваешься. Заморозки так заморозки. Рябина зато быстрее поспеет, и холодец можно с балкона не убирать.Говорят, к сентябрю к нам завезут арбузы. Врут, наверное. Какие зимой арбузы-то? Небось, и стоить они будут как чугунный мост. Рябины лучше поем, в ней витамин С. Как раз Тера Флю закончился, а как за новым идти, если тёплые носки износились?... Шёл 295-й день зимы.

Это даже не рассказ- отчёт о рыбалке одного совсем незнакомого мне человека.

Андрей Снежногорец КРОКОДИЛ Саныч путал следы... Вернее - пытался. Тыкаясь постоянно влево и вправо, заворачивая петли и развороты, останавливаясь, ускоряясь, переходя на вялую трусцу и даже принюхиваясь на ветер.. Андрея вся эта катавась нисколько не трогала. Едва определившись с направлением, Андрей занял горизонт чуть выше Саныча и методично поглощал время и расстояние неизменно размеренным и спокойным шагом, стараясь максимально долго идти по твёрдой и ровной поверхности. Сверху все эволюции Саныча Андрей прекрасно отслеживал, иногда корректируя свою траекторию под сусанинские закидоны напарника. Андрей бывал в этих местах и ориентировался на местности вполне уверенно. Санычу об этом он ни слова не сказал, ибо молчание - золото.. Саныч пыхтел внизу у ручья молча. Тянул ему плечи не только полный груз спирта, но и глухое раздражение на Андрея. По сути Санычу чаще приходилось его догонять, нежели вести к обещанному озеру. День понемногу заваливался к вечеру, когда Саныч внезапно остановился: - Покурим.. Вместо расслабона Саныч налегке, без рюкзака принялся рысачить по тундре широкими зигзагами. Андрей не снимая рюкзака забрался на камень повыше. Перед глазами расстилалась бескрайняя плоскость тундры... Низкие облака поили воздух свежей влагой. Звенящая тишина оттенялась только гулким стуком сердца.. Смешная фигурка Саныча суетно мельтешила чуть ниже, совершенно ломая картину идеального мироздания, отвлекая от медитации.. Андрей пристально рассматривал долину, вход в которую так настойчиво искал Саныч. Долина не просматривалась полностью в пологе мелкой мороси. То, что было видно, напрягало. По сути - болото.. Рукава, протоки, заросли, кочки какие то.. Ни русла, ни течения. Почесав вдумчиво затылок, Андрей решил передислоцироваться поближе к Санычу. Судя по всему, болото придётся форсировать... Ручей то по любому из озера вытекает. Туда и идём. На болоте надо бы вместе держаться - Саныча не обскакать вЕрхом - скалы почти отвесные... Да и не забирался Андрей ещё так далеко. Саныч молча грыз чёрный хлеб, в прикуску с кусочком желтого сала. Андрей откинулся на рюкзак, не снимая лямок рядом.. Дожевав перекус, Саныч суетливо заскочил в рюкзак и уже на скаку бросил через спину: - За мной держись, ты здесь ещё не был... Приподняв брови, Андрей перевернулся на четвереньки и с пробуксовкой рванул за Санычем. Блукать по незнакомой тундре в одно жало не входило в его ближайшие планы... Саныч, гордо сверкая заклёпками на фюзеляже как фронтовой истребитель, прикрытый с хвоста, заложил боевой разворот вправо - форсировать первый ручей. Через час Андрей начал немного разбираться, куда его затащил Саныч.... Гряда камней делила ручей на несколько мелких проток. Войти в лабиринт болота можно было в любом месте... Но только один вход открывал дорогу к сквозному проходу через болотину. Видимости никакой - заросшая равнина с кустарником. Непонятно только, на кой ляд Саныч попёрся через болото... Час - полтора потеряли бы на обходе скал, не больше. Зато по твёрдому... Безропотно шагая почти шаг в шаг за Санычем, Андрей понемногу немел.. Сказывалась тяжелая по обыкновению рабочая неделя, длинная дорога в Туманку, да пеший переход в 6 часов. Мышцы забивались кровью до отказа и отказывали по ходу продвижения, просто выключаясь без предупреждения.. Андрей кидал в рот кусочек сахара, нагибался, касаясь мха руками и прогибался, потягиваясь к небесам. Когда красные круги в глазах немного успокаивались, вытирал пот, искал взглядом Саныча и сверяясь по следу, догонял... Ноги уже подгибались, когда под подошвами внезапно проскользнул гранит. Саныч уже раскидал по плоскости камня нехитрые пожитки и запаливал Шмеля от кусочка сухого спирта. Андрей молча наблюдал за телодвижениями напарника, пытаясь определить план дальнейших действий. Пока Саныч бодяжил в мятом котелке доширак на двоих, Андрей ещё питал какие то надежды на дальнейшее продвижение к озеру и ночлег если уж не в избушке, то хотя бы на возвышенности.. Но когда Саныч начал заботливо разбавлять спирт, то окончательно стало ясно - пришли... Сняв рюкзак, Андрей не спеша осмотрелся. Саныч остановил свой прыткий бег на плоском куске гранита, возвышающемся над водой самое большее на метр. Немного трещин, набольшая ступенька в пол метра, да жменя лишайников, мокрых от только спавшей воды.. Ни укрытия, ни дров. Дунет ветерок - насквозь мозги продует.. Одна радость - комарья пока нет. Чуть позже на неделю - здесь, посреди болотины сожрут живьём... Побродив кругом по камню, Андрей накопал для себя пожалуй самое главное - у камня ручей перетекал из одной половины болотины в другую широким и мощным руслом. Вверх по течению раскинулось вполне приличное озеро с отвесными торфяными берегами. Кристально чистая вода позволяла рассмотреть глинистые участки дна с перепадами глубин и роскошными галечниками... Кумжа здесь должна быть просто королевская... Какого лешего Саныч про гольца гундел всю дорогу, непонятно. Мутит наверное что опять... Ладно. Разберёмся по ходу пьессы.... Саныч по хозяйски расположившись на голом камне уже просасывал сквозь зубы распаренный доширак. У его поджатых под себя ног демонстративно налитые с ,,горкой,, уже стояли две стопки. Андрей с осторожностью сапёра двумя пальцами приподнял рюмку на уровень груди и наполз на неё ртом.. Спирт обжигая растёкся между зубов, выжигая вчерашний перегар. Саныч забыл жевать лапшу и внимательно отслеживал всю гамму ощущений Андрея, скупо отображающуюся на обветренном лице. Выждав Качаловскую паузу по Станиславскому - Немировичу Данченко, Андрей проглотил концентрат счастья с коротким кивком головы.... Саныч хлопнул свою рюмку как воду. Вторая пролетела сквозь его прокуренные зубы просто на сверхзвуке... Только третью Саныч слегка обнюхал со всех сторон и немного посмаковал. Торжественная часть банкета свернулась так же резко, как и началась.. Саныч закатил ногой под уступ все свои пожитки, упаковался в огромный целофановый мешок и завалился в нём на видавшую виды пенку. Оставшись в одиночестве Андрей не спеша обдумал дальнейшие телодвижения. Надо поесть, прибраться, поставить палатку и закатить туда Саныча, пока он не застудил себе почки.. Саныч мычал и отбивался. Сухое одеревеневшее тело не лезло в одноместную палатку, заворачивая коврик.. Андрей аккуратно сложил Саныча на коврик и волоком за плечи понемногу втащил в свою одноместную палатку. Уложив сухонькое тело на бок, Андрей вылез и стянул с Саныча сапоги. Немного принюхавшись и подумав, замотал ноги Саныча в его же рюкзак... Сон никак не приходил в уставшее тело. Андрей сопел с закрытыми глазами и размышлял о жизни вообще и завтрашнем дне в частности... Одно нескончаемо липкое размышление цеплялось за другое, разматывая бесконечную ленту смутных сновидений.. Андрей перевернулся на спину, разминая затёкшие руки.. Зябкое, волглое утро проникало во все суставы ноющей ломотой. Руки свободно раскидывались по всей палатке. Андрей пощупал правой рукой в пространстве и не нашел Саныча. Вот ведь чёрт цыганский..... Немного придя в себя, Андрей вылез из палатки. Сразу же захотелось принять усиленную дозу спирта и залезть обратно.... Пошарив по горизонту глазами, Андрей принялся выковыривать из под гранитного уступа Шмеля с котелком. Саныча нигде не было. Когда Андрей уже поел и надулся от кипятка как рыба шар, из ниоткуда появился Саныч. На спине у него, как у ослика, была приторочена громадная связка высушенных как порох древних досок. Саныч сел у шмеля на корточки: - Удачно встал. Как раз сейчас рыба пойдёт. Ветер начинается... Ветер включился как ракетный двигатель Прогресса... Упругие струи воздуха с моря без проблем выдували на поверхности озерка причудливых белоснежных барашков уже в 30 метрах от берега. Андрей напялил мухой на себя всю одежду и задраился на все застёжки. Немного подумав, надел и пустой рюкзак.. Саныч невнятно бормоча, во все глаза смотрел на озеро, заглатывая мимоходом остатки завтрака. Едва на наветренном берегу волны подняли муть, он не глядя отшвырнул котелок: - Помчались! На берегу бушевал настоящий мини - шторм.. Волны с силой врезались в берег, заливая брызгами и так мокрые насквозь лишайники голого берега. Болотные кочки причесало ветром как на параде, иногда для разнообразия перехлёстывая ледяной волной.. Саныч всё так же суетливо, повернувшись спиной к ветру, вооружил спин колебалкой с поводком. Корявыми прокуренными пальцами напихнул на ржавый одинарник червяка, экономно оборвав хвостик.. Блесна пролетела от берега едва с десяток метров... Саныч стоически выждав почти минутную паузу, мягко провернул катушку на пару оборотов.. Кто то в глубине бесцеремонно схватил наживку и рванул в сторону.. Саныч жестко подсёк, приседая от возбуждения.. Кумжак, подумал Андрей. ПОЛЮБАСУ КУМЖАК. Саныч отцепил с крючка рыбину и кинул её за спину не глядя. Андрей придавил в траве ладонями трепещущий слиток сильного тела.. В руках у него блестел голубизной боков непередаваемой красоты голец.. С кило весом.. Улыбнувшись своим мыслям, Андрей быстро сложил пасьянс - голец в болотину на вылет комара собирается. Волны со дна поднимают всю живность, клевать будет активно только в сильный ветер.. Суетясь почти как Саныч, Андрей принялся трясущимися руками привязывать самую козырную свою вертушку. Мимо него в траву, чуть не задев по лицу пролетел второй голец.. Саныч уже успел припалить беломорину. Папироса, приклеенная к губе, сгорала на ветру совершенно забытая - Саныч тащил уже третьего.. Некоторое время спустя установилось какое то подобие порядка. Саныч со своей Невской катухой не мог забросить блесну далеко - легковата, да и леска толстая. Ободрав под берегом все приличные места, он безмолвным приведением перемещался на следующую поляну, оставляя большие дистанции Андрею.. В этом был определённый смысл - снасти Андрея были покруче, подобралась и тяжелая вертушка с мухой на крючке, которой голец явно симпатизировал.. Огорчало, что на глубине и голец был не такой крупный, да и клевал заметно реже.. Но Андрей не унывал, понимая, что всё может измениться в одну минуту - стихнет ветер и можно будет достать вертухой куда дальше, до барыни кумжи.. Пару раз Саныч останавливался и терпеливо поджидал Андрея - пить в одиночку в тундре не по понятиям.. Присев на корточки, они выпивали по глотку спирта прямо из бутылки - разбавлять было просто некогда. Саныч постоянно стрелял глазами по озеру, проворачивая в голове какие то свои планы.. Андрей прикидывал в уме, сколько уже поймали и как всё это отсюда выносить.. Ветер стих так же внезапно, как и начался. Андрей наткнулся на Саныча, удобно расположившегося на сухой кочке и потрошащего рыбу: - Дел море. Надо всё попотрошить и присолить. Прикинув, что втекающий ручей в зоне досягаемости броска, Андрей кивнул: - Ладно... Ща.. Вертушка полетела в манящуюю струю строго по баллистической траектории. Саныч без интонации подал голос из за спины: - Не заморачивайся. Тут кроме Крокодила кумжи нет.. Ничего переспросить или ответить Андрей не успел... Из хрустально прозрачной струи на встречу вертушке упруго оттолкнувшись от воды лопатообразным хвостом вылетел просто гигантских размеров наглый до беспредела, самоуверенный кумжак.. Рыбина трепетала в воздухе разбрасывая искрящиеся брызги, явно нацеливаясь атаковать вертушку.. Андрей дрогнул от неожиданности и дело решилось в долю секунды.. Схватив вертушку, кумжак сочным шлепком с переворотом приводнился в струю. Фрикцион еле успел взвизгнуть, как леска провисла... Захлёбываясь смехом с кочки на спину упал Саныч: - Ну ты блин даешь!!! Я ж тебе по русски объяснял - КРОКОДИЛ!!!!! Андрей ошарашенно стоял, безвольно опустив руки. Адреналин постепенно заполнял мозг, снося всё на своём пути. Когда в темечке вышибло пробку, Андрей заорал на ультразвуке, потрясая удилищем над головой: - КАК ТАК ТО!!!!! КАКОГО ПОЛОВОГО ЧЛЕНА, МАМЕ ВАШЕЙ ПОТНЫЕ НОГИ В РОТ!!!! Саныч завертелся на земле уже в истерике.. Рот его жадно и с хрипом засасывал воздух, но ничего членораздельного выдать на гора не мог..... Андрей отшвырнул удочку в сторону и решительно двинулся с бутылке со спиртом.. Андрей опустив голову, угрюмо тащил через кочки и протоки набитый рыбой рюкзак. - Саныч бодро маршировал на легке впереди, выдавая одну за одной успокаивающие сентенции: - Дурилка ты картонная!!! Знаешь, сколько я блёсен на Крокодила извёл??? Не одну зарплату!!! Знаешь, кого я сюда приводил?! Да я сюда таких людей приводил, что тебе и не снились! Те люди с тобой бы и за руку не поздоровались!!! Ты для них - пыль аборегенская, грязь на сапогах!!! И те умылись! Один сюда даже с нахлыстом припёрся, Мла умный самый! И он тоже умылся!!! Потому что КРОКОДИЛ!!! Андрей терпел до последнего, но всё же подал голос: - Саныч! Не гони мне тут своё фуфло.. Люди сёмгу ловят по пятнадцать кил, а тут какой то кумжак на пятёру! Саныч в прыжке развернулся на 180 градусов и орал Андрею прямо в лицо: - Чё??? Самый умный что ли?! Я сюда уже лет пять хожу! И всё перепробовал, а не поймал! Андрей грустно поскрёб в затылке: - И что? В сетку даже не лезет??? Саныч уже в истерике брызгал Андрею слюной в лицо: - Ты что, дебил в натуре??? Я сетей мог бы прямо с дороги воткнуть пол километра!!! И рыбы было бы немеряно!!! Мне он живьём нужен, понял??? Я в глаза ему посмотреть хочу!!! Андрей потоптавшись, обошел Саныча по болотине, отводя взгляд в сторону и смачно сплюнул на ближайшую кочку.. Саныч потрусил за Андреем нервной трусцой, матюкаясь сквозь зубы в пол голоса и пиная попутные кочки с разбегу. В ,,лагере,, сварили уху и молча приговорили пол литра спирта. Развели из досок приличный костёр, просушили вещи и согрелись. Андрей молча готовил снасти на ночь, в поход за Крокодилом. Саныч, сыто рыгая, отбился в палатке, напялив самостоятельно рюкзак на ноги: - Завтра в 9 самое позднее выходить надо.. А то я на работе всю посевную завалю нахрен... Андрей молча кивнул и закинул рюкзак за спину. Саныч выползал из палатки задом и ногами упёрся в Андрея. Андрей всё так же молча пододвинулся и поставил перед Санычем уже разогретые остатки ухи и кружку дымящегося чая. Саныч для старта обмена веществ хлобыстнул глоток спирта и с чувством приступил к завтраку, тщательно осматриваясь вокруг из под опухших век. Рыба была уже тщательно упакована в дуковские мешки и распихана по рюкзакам. Прибравшись на скале, сожгли остатки досок и мусор. Тщательно смыли кострище и все следы пребывания. Никто не должен даже догадываться, что здесь был лагерь и есть рыба.. Осмотревшись, двинулись домой. Переход был долгим.. Рыбы добавилось, стало тяжелее. Отдыхали чаще. Саныч не гнал, так как вышли с запасом. Спирта больше не пили - деньги на ветер, на ходу не пьянеешь, быстро выветривается, да и к машине надо прийти без выхлопа. Гаишники не спят, а права для Саныча - хлеб.. Каждый за своими мыслями, молча мотали километры.. Когда в распадке показалась Порчниха, побежали чуть быстрее - не надо экономить силы, да и с горки всегда подручнее скатываться. Саныч ощупал со всех сторон УАЗик, проверил бензин и откопал припрятанный в сторонке аккумулятор. Андрей расстелившись на завалившихся воротах котельной, принялся делить рыбу. Ритуал не хитрый. Бытующий среди бывалых тундрюков издавна.. Рыбу в тундре присаливают по мере поступления так сказать. Не перебирая и не фасуя. Уже потом, при дележе, сортируют по размеру и количеству, примерно на равные части. Один поворачивается спиной, второй выбирает любую кучу и показывает на неё рукой - КОМУ??? Кому скажет, тому и достанется. Саныч даже не взгянул на кучи. Отвернулся: - Тебе. Андрей сёрбая носом принялся запихивать свою долю в рюкзак, отслеживая, что бы рассол не стекал с плёнки на землю. Рыбу ещё досолить надо - в тундру много соли не унесёшь.. Саныч вылез из УАЗа с чистым мешком и пачкой соли. Споро кидая тушки в полиэтилен, Саныч внезапно замер как вкопаный.. Пластиковый пакет шурша опустился на землю, едва наполнившись на треть. Андрей искоса проследил за взглядом Саныча. Из кучи гольцов на полиэтиленовую подстилку медленно скользило хищное тело огромного кумжака.. Саныч в прыжке подскочил к Андрею, вцепившись в горло: - ТЫ!!! КРОКОДИЛА!!!!!! Андрей спокойно распрямился и ноги Саныча повисли в воздухе. Не спеша, осторожно Андрей оторвал Саныча от лацканов куртки и бережно усадил на свободное от рыбы место: - Не ори, не дома... Да и дома не ори. Не Крокодил это... Из Саныча как будто выпустили воздух: - Как не Крокодил??? Андрей высморкался в сторону и потёр устало воспалённые глаза: - Крокодил твой на месте остался, живее всех живых.. Саныч захлопал глазами: - Вообще ничего не понял... А это кто??? Андрей завязал мешок с рыбой и сел возле Саныча: - Ну не знаю... Брат, кум, сват.. Или подружка... Крокодил ушел. Сссука.... Саныч опять было подскочил в зенит: - Мла, ты толком то рассказать можешь?! Или так и будешь му - му тянуть за вымя??? Андрей устало сдался.. Носить в себе это целый день было невозможно: - Там вертолёт сгоревший лежит на дне... Саныч всё же подскочил выше своего роста: - ЧТООО????? Андрей всё же потянулся за бутылкой и цивильными рюмками: - Вертолёт там, вертолёт сгоревший... Весь кумжак в нём и стоит, пасётся.. Туда как раз основная струя выходит, всё туда ручьём несёт.. Первым берёт Крокодил, потом по табели о рангах, всё мельче и мельче.. Вот я третьего только и зацепил... Муху на палочке запускал по ручью, и над вертолётом сдёргивал с палочки.. Там шпангоуты как рёбра торчат. И лопасти.. Если она берёт, то сразу леска за рёбра цепляется и режется... Там только с камня в воде её вытащить можно - дыра в борту там... Саныч выпучив глаза, проглотил рюмку не глядя: - А как ты про вертолёт то допёр??? Андрей устало махнул рукой: - Как как.. Разделся и нырял, пока яйца к горлу не прилипли............... Саныч с размаху треснул Андрея по спине: - ВО ТЫ ДЕБИЛ!!! УВАЖАЮ!!! Свежий заряд мороси с моря заботливо укутывал две совершенно потерявшиеся во времени и пространстве фигуры.. Фигуры размахивали руками, орали, как сивучи на лежбище, запрокидывали совершенно по гусарски головы, глотая обжигающий алкоголь, улетая всё дальше и дальше в бесконечные дали не покорённой тундры..

Что- то вспомнилось, а ведь не стало действительно Русского поэта Идут белые снеги,как по нитке скользя...Жить и жить бы на свете,но, наверно, нельзя.Чьи-то души бесследно,растворяясь вдали,словно белые снеги,идут в небо с земли.Идут белые снеги...И я тоже уйду.Не печалюсь о смертии бессмертья не жду.я не верую в чудо,я не снег, не звезда,и я больше не будуникогда, никогда.И я думаю, грешный,ну, а кем же я был,что я в жизни поспешнойбольше жизни любил?А любил я Россиювсею кровью, хребтом -ее реки в разливеи когда подо льдом,дух ее пятистенок,дух ее сосняков,ее Пушкина, Стенькуи ее стариков.Если было несладко,я не шибко тужил.Пусть я прожил нескладно,для России я жил.И надеждою маюсь,(полный тайных тревог)что хоть малую малостья России помог.Пусть она позабудет,про меня без труда,только пусть она будет,навсегда, навсегда.Идут белые снеги,как во все времена,как при Пушкине, Стенькеи как после меня,Идут снеги большие,аж до боли светлы,и мои, и чужиезаметая следы.Быть бессмертным не в силе,но надежда моя:если будет Россия,значит, буду и я.

СЕРГЕЙ ПУПЫШЕВ ПИНЬ – ЗИ - ПИНЬ (ВЕЧНАЯ ПЕСНЯ СИНИЦЫ) (рассказ) - Семён Петрович, как с деньгами? Устали все. Когда получка будет? В поселковых магазинах товар под запись уже не дают. В долгах все. С лета денег не видели…. Уже и Новый год на носу, – роптали работники Гагаринского леспромхоза - заготовители, вальщики, водители лесовозов, учётчицы и весь прочий рабочий люд, собравшись пятничным вечером в красном уголке на собрание. - Даём же помаленьку, раз в месяц точно даём, - отдувался Семён Петрович, крупный, не старый ещё, но уже заплывший жиром директор леспромхоза, редко выходивший из своего кабинета и ездивший на обед в столовую, за сто пятьдесят метров, на служебной машине. - Чтоб тебе раз в месяц жинка помаленьку давала! Сам то, небось, без денег не сидишь, - ввернула, под общий хохот, едкая, как соляная кислота, Валька Краснуха, не работавшая в леспромхозе, потому и смелая. Супружница водителя предприятия, заживо ей затюканного. - Вагоны грузим, лес идёт, денег всё не и нет, – ворчал обычно молчаливый бригадир грузчиков - стропальщиков Гнатюк. - Телевизор смотрите? Кризис везде. Весь экспорт на коленях. Мы ещё держимся кое-как. Лес везде пытаемся пристроить. А у нас всё завязано на Европе, все вагоны туда идут. Леса - полная биржа, нижний склад забит по завязку, - пыталась урезонить и как-то оправдаться главный бухгалтер Ангелина Сергеевна. – Потерпите, прорвёмся. - Прорвались уже! У моих пацанов, все штаны прорвались! – не унималась, брызжа ядовитой слюной, Валька. Её острый фамильный нос готов был насквозь пронзить неприятеля. Обладала Краснуха даром неоценимым – быть везде и всегда. Где, что ни случись – она тут как тут, знала все сплетни и новости, какие ещё даже и не произошли. - Валька! А ну, угомонись! Помело ты дурное! За всю жизнь от тебя ничего путнего слышно не было, - осадила Краснуху дородная буфетчица Анна Тикке. - Новый год с деньгами будем встречать, али как? Месяц остался, - любопытствовал кривоногий, предпенсионный Гриньков, работник ручной сортировки пиловочника, уже посетивший лавку* и с нетерпением ждущий окончания мероприятия. Початая бутылка, оттягивая правый рукав спецовки, призывно булькала. - Постараемся к празднику, обещаю, - без твёрдости в голосе заверил Семён Васильевич. Его неуверенность передалась труженикам, и опять зашумел, загудел рабочий рой, требуя своё кровное, заработанное. Водитель лесовоза жилистый, тёмноволосый Григорий Крюков стоял в глубине зала, молча слушая галдёж. Воспоминания упрямо лезли в голову. Его отец всю жизнь отдал Гагаринскому леспромхозу, названному, кстати, не в честь космического первопроходца, а по имени речки Гагары, делящий одноименный посёлок на две части. Гремел когда-то славными делами леспромхоз. Сотни тысяч кубометров заготовленной древесины экспортировались, грузились и отправлялись на крупнейшие деревоперерабатывающие предприятия Карелии. Своя узкоколейная железная дорога доставляла на нижний склад сотни кубометров ежесуточно. Собственная свиноферма снабжала мясом весь посёлок. Более пятисот человек трудилось в леспромхозе. Строилось жильё. После армии и в мыслях у Григория не было, куда пойти работать, конечно, в леспромхоз. Но птица-время, взмахнув сохнущим крылом, смела в вечность свиноферму, расклевала металл узкоколейки. Работников осталась сотня. Молодёжь, не видя перспектив, уезжала в город. Скудел с каждым месяцем рабочим людом посёлок…. Крюков не стал дожидаться окончания собрания, махнув досадливо рукой, двинулся к выходу. По пути к дому заглянул в магазин. В магазине посетителей не было. - Макарон пару пачек, две банки тушёнки, сигареты, водку какую нибудь недорогую, соль, чай, сахар. Да и ещё чуть не забыл – спички, запиши на меня, - Крюкову было неловко, он ещё никогда не брал продукты в долг. - В лес, что ли собрался? - полюбопытствовала гладкая, рослая, полногрудая Нинка - продавщица, кокетливо покрутив роскошным задом, нарочито медленно собирая заказ. - Тебе какое дело? – почему-то злясь на неё, бросил Крюков. Она всё ещё сохла по Григорию, суровому тридцатипятилетнему, высокому, резкому в движениях и строгому в лице мужчине, своей первой школьной любви. Нинка уже побывала замужем, и успела развестись с мужем дебоширом. Скрипучая дверь в сенях напомнила Крюкову, что она давно просит смазки. Избавляясь от снега, основательно обстучал тёплые ботинки. Зайдя в избу, неторопливо разулся. Продукты положил на стол. Супруга, заглянув в пакет и увидев стандартный набор, вздохнув, спросила: - В Лес? - Да, уйду поутру, - кивнул головой Крюков. - Денег не дали…. К Новому году грозятся. Дома есть что пожрать? - Сейчас соберу. - Да я не про то, вообще. - До праздников дотянем, – завибрировала грусть в голосе супруги. - Как без собаки? Год уж не ходил. Может, обойдёмся – с надеждой в голосе, сокрушалась жена Тая. Собака пропала в прошлом году. Вспорол ей брюхо секач,* ударом бритвенным. Зазевалась ли, нет, может просто возраст уже. Лайке девятый год пошёл. Реакция не та. - Да не обойдёмся. Чёрт его знает…. Дадут, не дадут… Утром лес вёз, видел, переходов лосиных много. Повезёт, с мясом будем…. Сын как? - В школу сегодня не ходил. Температура. Сопли, вон, на кулаки наматывает, – кивнула на смотрящего телевизор сынишку. - Ничё не наматываю, нормальный я. Возьми батя, а? - услышав про Лес, запросился, сорвавшись с места Серёжка, голенастый тринадцатилетний парнишка. - Дома сиди. Буквари учи. Трояков опять нахватал. Контрольные скоро, – окинув его взглядом, отрезал батя. Серёжка в мать – добрый, белоголовый. Цыкнул на пробегавшую мимо младшую, десятилетнюю сестрёнку и понуро побрёл в свою комнату. Средняя дочка возилась, гремя посудой, на кухне. - Один то, как пойдёшь?- по-бабьи всплеснула руками Таисия. - Как, как. По-тихому, как. Как отец ходил, когда нужда была, – раздражённо ответил Григорий. – Лес поможет. *** - Осторожней сынок. Дай Бог удачи! – осенила трехперстовым мать – Людмила Ивановна, провожая утром сына. Последнее время, как вышла на пенсию, любила посидеть у окна в своей комнате. За окном росли две берёзки - подружки, ещё мужем посаженые. Внук подвешивал на веточке кусочек сала, и пара синичек с удовольствием расклёвывала угощение. Бабушка жалела пичуг, следила, чтоб корм не переводился. Знала, что морозную и голодную зиму восемь из десяти синиц не переживают. Таисия поднялась рано. Собрала мужа. Сала кусок в тряпицу завернула, десяток яиц вареных, пяток калиток* с пшеном, термос с чаем, да магазинское, уложила в рюкзак. Она знала – Лес кормит. Зимой – дичью, летом – грибами, ягодами. Здесь, в далёких северных посёлках, с июля по самые заморозки, каждое утро топчут тропинки ходоки за дарами лесными. Местные жители стараются взять отпуск на это время, нет, не уехать к тёплому морю, а в Лес-кормилец, семьями, за ягодой. Сперва, за янтарно-медовой морошкой, затем чёрным жемчугом наполнит короба, не жалеющая фиолета на раскраску рук и языка сборщика, черника. Следом, душистая малина, сладкой краснотой руки размалюет. Мелким, северным виноградом краснобокая брусника пройдёт следом и наконец, за тёмно-вишнёвой клюквой до самых морозов, до снежного покрова, не иссякнет ручеёк селян. Первую ягоду себе не берут – всё на продажу. Ждут, когда нальётся соком жизненным, напитается духом целебным, лесным, солнышком ясным засахарит – вот тогда она, ягода - чудо природное, к столу и к заготовкам годная. Летом Крюковы всей семьёй были на заготовке. Благодаря Лесу детей в школу собрали, да по хозяйству кое-что прикупили. Супруга тревожно ждала и любила то время, когда муж возвращался из Леса. Он входил, и вместе с ним врывался запах костра, свежего елового лапника и яркий, щемящий дух опасности. Вешал в сенях ягдташ*, набитый тугими рябчиками и краснобровыми красавцами тетеревами. Шумно хлопал дверями – хозяин вернулся, дочки висли на шее, жена радостно и суетливо собирала стол. Сын не ждал, пока мелкота не угомонится, разбирал трофеи, чистил остро пахнущую порохом, ещё дедову, одностволку. Отец Григория ушёл рано. Вернулся как-то с охоты, пустой, лица нет, чёрный весь. Слова не добиться. Захворал. Врачи в городе рак определили. Лечили. Ничего не помогло. Из больницы домой доживать выставили. За год высох, обескровил. Григорий, в то время, только с армии вернулся. Умирая, отец позвал сына. За руку взял. Захрипел чуть слышно. - За старшего теперь… Семья на тебе. Ружьё - твоё…. Зашёл в Лес – будь им. Вышел из Леса – помни о нём. Возьмёшь больше нужного – потеряешь больше, мало возьмёшь – Он ещё даст…. – вздохнул прощально, глаза закрыл, ослабели пальцы… Похоронил отца и стал в семье за старшего. Водителем в леспромхоз устроился. Мать после смерти мужа слегла, болела тяжко. Через полгода поднялась, но до конца выправится все же не смогла. На работу в леспромхоз больше не пошла, устроилась в детсад, нянькой. Сестры-погодки одна за другой повыскакивали замуж, разъехались в города. Хозяйство легло Григорию на плечи. С Нинкой одноклассницей порвал, узнав, что зазноба школьная вовсю женихалась, пока «ждала» Гришку с армии. Погоревал, попил горькую, да и отверг подругу липкую. Столкнулся как-то в поселковом магазине с девушкой, сразу и не признал. В школе на два класса младше училась. Вспомнил - белобрысая, угловатая, не складная, в общем - мышка серая. Сейчас подросла, округлилась. Красотой особой не блистала, но веяло от неё тёплотой и спокойствием, именем звалась добрым – Тая, Таюшка. Холостяковал не долго. Первенца нарекли в честь Сергия Радонежского. Только мальчонка ножками пошёл, Тая снова понесла, девочкой Танюшкой обрадовала. Третьего ребёнка не ждали, но Бог дал ещё одну помощницу, Олесю. Доброй хозяйкой оказалась Таисия. Дети в чистоте, дом в порядке, да и с матушкой супруга ладила. *** Зима в этом году странно заглянула в Карелию. В конце октября быстро схватилась, вмиг заковала речку. Снега навалила по колено, метелью хлесткою повыла, побуйствовала две недели. Затем опомнилась, испугалась собственной прыти и отпустила. Оттепель была скорой и смелой, очень похожей на весеннюю. Снег как упавшее тесто сдулся, а проливные дожди добили его напрочь, без сожаления. Гагара восторженно вскрылась, разбросав ненужные льдины по пустым берегам. Зайцы недоуменно белели ватными пятнами в мрачно-голом лесу. Лишь в начале декабря осторожно, стесняясь, закружился запоздалый снежок. Мягко, по-кошачьи, подкрались несмелые холода и аккуратно, в прозрачно-звёздную ночь, застеклили студёную речку. Старенькая «нива» прокряхтела полтора десятка километров по изрезанной лесовозами дороге. Попрыгав, по бревенчатому мосту через речушку, остановилась на небольшой полянке. Дальше пешком. Ходьбы, до охотничьей избушки - час. Но надо обойти угодья. Короток зимний день на Севере, мимолётен. Еле успев родится к обеду, быстро начинает тускнеть, затихать. Постанывают от зябкого ветерка бледнотелые берёзы. Стыдясь, прикрываются песцовыми рукавами разлапистые ели. Идёт Григорий привычно тихо. Лёгким поскрипом отзывается неглубокий снег. Охотник иногда останавливается и прислушивается. Поглядывая, распутывает мысленно следы многочисленные, разным зверем по листу белому узелками вязанные. Поглядывает и на завтра планы строит. На сегодня хватит, смеркается, пора в избушку. День сегодняшний удался. Пяток рябков да парочка косачей приятно оттягивают ягдташ. Густо сидело тетеревов на грустных, заиндевелых берёзах. Глаз радовался. Наткнулся на переход* лося. Потропил.* След крупный, орешки* округлые, по всему видно – бык.* Найденный, с семью отростками и не засохшим ещё окровавленным пятаком* рог – дал возможность точнее определить возраст. Семилеток. Ночная лежка, постриженный, на уровне груди, осиновый подлесок убедил - не ушёл, здесь бык, кормится. Поздновато. Завтра…. Завтра главный день. Идти недалече. Перед Крюковым открывается большая, посреди дремлющего в задумчивости березняка, проплешина, поросшая небольшими клочками мелколесья. Осталось пересечь берёзовую рощу, одолеть глубокий шрам, поросшего чапыжником оврага, подтянуться к строгому, по-военному собранному, сосновому бору, и вот она охотничья избушка, сиротливо стоящая неподалёку от заснеженной, сонной ламбушки.* Капризно озерцо, непредсказуемо. Не каждому оно открывается, рыбкой балует. Труден подход к воде. Заболочены берега. Мало кому тропа через топь известна. Забыли его поселковые. Озёр в округе в достатке, ближе и покладистей. Но, подходя к поляне, видит, где то у самой кромки березняка - большое коричневое пятно. Лось. Похоже, что его тропил. Далековато. Осторожно переломил ружьё, вложил пулю. Еле слышный щелчок заставил лося вздрогнуть. Григорий замер. Лось, постояв несколько минут, насторожился, прислушался. Зашевелились уши - локаторы. Ничего не заподозрив, сохатый побрёл на поляну, жевать мелколесный осинник. Темно. Лишь молодой, белёсый месяц бодает больное чернотой небо. Охотник пригляделся – рогов не видно. Скинул уже и второй, может и раньше сбросил. Подкрался на выстрел. Стрелять неудобно - лось стоит к нему задом. Надо брать. Завтра что – неизвестно. Время трудное. Прицелился в шею… Гулко треснул выстрел, закольцевав эхом округу полусонную. Завалился сохатый, застонал, захрипел. Кинулся к нему Григорий, на ходу гильзу пустую меняя на патрон следующий. Подбежал, фонарём посветил и оторопел – корова.* Смотрит на него, глаза печальные, как у больной собаки, угасает. Сколько бил зверя разного Григорий, но таких глаз, полных боли, страдания не видывал. Отвёл взгляд, не выдержал. Вынул нож, встал на колено, хрустнула гортань, добрал,* прекратил мучения. Поднялся, а тут другое: стоит в тридцати шагах лосёнок. Большой уже, но без мамки ещё не разумный. Застыл, на него смотрит. Вскинул Григорий ружьё – добыча лёгкая. Не он возьмёт, так волки подберут. Мелькнул кадром взгляд лосихи перед глазами – опустил ружьё. Одного греха на сегодня много, два не потянуть. Нужда да время тёмное, злую шутку сыграли с охотником. Не разглядел. Поторопился…. Закричал, руками замахал – рванулся лосёнок длинноногий, скрылся в темноте…. Запалил Григорий костерок. Перевернул корову на спину. Снегом под бока подбил для верности. Вспорол ножом острым от гортани до хвоста.... Шкуру снял довольно быстро. Больше всего боялся, что стельная окажется. Когда брюхо вскрывал, из вымени потекло по лезвию вострому молочко, тонкой, живой белой струйкой, с кровью мешаясь, уже безжизненной. Вздрогнула душа.... Вывалил внутренности.... Слава Богу - не огулянная.... Лосёнок видно поздний - летний. До сих пор, ещё мамка прикармливала.... Печёнки кусок пластанул - с собой, в рюкзак. Вечерину в избушке скоротает со свежатиной. Остальные потроха в костёр подкинул. Шкуру конвертом сложил. Тушу валежником прикрыл.... Приземиста охотничья избушка. Стоит боровичком, среди леса соснового, метрах в тридцати от ламбушки. Добротно отцом рубленная. До избушки как добрался, сам не заметил. Керосинку зажёг, буржуйку растопил. Взял пешню, ведёрко, за водой направился. Лёд на озере пока не толстый. Прорубь взглянула на него тёмным, недобрым глазом. Сел на перевёрнутое ведро. Закурил…. Мысли всякие в голову чёрными змеями поползли…. Попытался отогнать…. В следующий раз капканы* на щуку надо ставить. Да и живцов некогда завтра ловить. Поутру, санки с избушки взять, добраться до туши, разделать, рюкзак набить, да санки загрузить. Санки самодельные, вместо железных полозьев - лыжи деревянные. Снега ещё мало. Хорошо можно нагрузить. До машины километров пять. Раза три сходить придётся. Был бы сын здесь, так за два раза бы управились…. Всё, надо идти, ужинать и спать. Завтра день трудный. Зачерпнул воды…. В избушке стало почти тепло. Буржуйка, обложенная камнями, отдавала жар быстро, скоро камни нагреются и до утра тепло продержится. Печёнку, пожаренную на сале, съел без аппетита. Водка показалась безвкусной… *** Григорий заснул, во сне пригрезился отец. Первая охота на медведя. Утро. Август. Глухая лесная поляна, засеянная овсом. Грише – тринадцать. Пока шли к поляне, многочисленные медвежьи следы. Развороченные трухлявые пни. Разорённые муравейники. Огромными когтями высоко подранна кора на деревьях, выше роста человеческого. Овёс на поляне примят, метёлки стеблей съедены… Отец с дядей Мишей – будут на лабазе.* Там места только для двоих. Для Гриши нашли три берёзы, растущие вместе, на краю поляны. Соорудили засидку. Одна палка между двух берёз – седалище, другая под ноги. Третье дерево – под спину. Отошли, глянули, хорошо ветки охотника скрывают. Гриша, пока мужики колотились, переживал, вспоминая высоко оставленные когтями глубокие медвежьи следы. - Делайте выше. Укусит ведь. - Не боись. Ружьё дадим, – смеялся батя. - Если выйдет мамка с медвежонком, не бей. Вообще запомни – мамку не бей никогда. Мамка – это жизнь. Корову* не бей. Копылуху* не бей. За медведем идём. Слезешь, только когда мы подойдём, свистну, услышишь, – поучал отец. Он сидел тихо, не шелохнувшись, уже часа три. День догорал. Зад устал, ноги начинали затекать. Было тихо, тихо. Наступало то самое время, перед закатом, когда замирало всё. Немели птицы. Засыпал ветер. Мышь, бегущая уже по жухлой листве, слышна за десять метров…. Лёгкий хруст за спиной заставил его сердце подпрыгнуть и заколотиться. Еле различимые шаги затихли, и слышно было, казалось Грише, как через могучие ноздри зверя со свистом проходит вдыхаемый воздух. Никакие силы не могли заставить повернуться подростка. Страх, стра-а-а-а-ах липким, леденящим шёпотом проникал в голову. С каждым звериным вдохом он множился и укреплялся. Больше всего, мальчишка боялся взглянуть в глаза огромного, хищного, стоявшего у него за спиной, дикого зверя. Пот предательскими каплями катился по лицу, Нет, юноша не забыл про заряженное ружьё, он просто не готов был его поднять. Пальцы вцепились в ружьё судорожно и омертвели. Гриша всей спиной чувствовал зверя, но ужас парализовал и обездвижил юношу. Через минуту, показавшеюся вечностью, шаги оживают и удаляются, слышится шлепок и тихое поскуливание…. Медведица с малышом. Солнце уже закатилось. Гриша всё еще не смог успокоиться. Тут на поляну беззвучно выплывает одна фигура, затем другая… Целое стадо кабанов, секач – здоровенный, как диван. Ещё один кабан, поменьше. Три матки и куча подсвинков. Кормятся. Подсвинки суетливо толкаются. Поросят из-за высоких стеблей почти не видно. Почему мужики не стреляют? Заснули что ли? Близко. Как в тире ведь стоят. Темнота накрывает стремительно. Ещё минут пять и вообще не видать ни чего. Гриша, пересиливая себя, поднимает ружьё, выцеливает секача, опускает в нерешительности, затем собирается и стреляет. Кабан вздрагивает, передние ноги подрубаются, валится. Гурт - врассыпную. Гриша сидит, как ему кажется, очень долго. Наконец, слышит знакомый свист и крик отца. - Слезай, стрелок. Он слетает с засидки и мчится, радостный, на крик. Кабан мёртв. Вблизи он кажется ещё огромней. Клыки – устрашающие, бритвенно-острые. Вместо похвалы, Гриша тут же получает увесистый подзатыльник. - На кого сидим? На медведя! В следующий раз хоть лось, хоть кабан - не брать! Пусть хоть лезгинку перед тобой танцуют! Не брать! Уговор! Видели мы косолапого. Подсвинка он пас. Чуть не взяли. Ты напутал…. Запомни, сынок! Поймёшь Лес – ключ жизни получишь. Не поймёт тебя Лес – ключа не видать…. *** - Пинь – пинь….Пинь – зи – пинь, - среди полного безветрия серебряным колокольчиком звенел голосок синички. Григорий улыбнулся, черпанул из кармана семечек, вытянул руку, и через несколько секунд звонкогласая уже сидела на его ладошке, бодро ворочая головой из стороны в сторону, поклёвывала угощенье. Иногда она неожиданно вспорхивала, делала небольшой кружок, облетая охотника, но непременно возвращаясь, садилась на руку. Частенько звонкогласая сопровождала Крюкова на рыбалку. Присаживалась на пешню, и ждала, пока рыбак положит на носок сапога или на коленку немножко мотыля. Угощалась не стесняясь. В конце рыбалки, Григорий пластал ножом мелкую рыбёшку и оставлял угощение на снегу. Пичуга ждала этого и с удовольствием благодарно расклёвывала подношение. Синичка, щебеча, взлетела и скрылась среди веток. - Ну, всё, пора. До туши идти минут десять, разрубить добычу, загрузиться и к машине, - сам себе скомандовал Крюков. *** На зимовку подыскал место среди елочек молоденьких. Густо, дружно росли. Натаскал сухого валежника, настелил под себя, примял. Пригнул, поломал несколько елочек над собой. Заплёл вершинки. Гнездо* получилось с крышей хвойной, шатровой. Забрался в жилище, огляделся и удовлетворённо рыкнул. Почистился основательно, вылизался. Мостился долго, ворочался, устраиваясь поудобней. Наконец, предчувствуя скорый снег, успокоился и заснул. Снег повалил густо, плотно. Привалил еловую крышу, присыпал, утепляя гнездо вокруг. Свет почти перестал проникать в медвежье логово. Лишь небольшой парок, выходящий из крохотной отдушины, выдавал жилище. Скрыла до весны природа зверя. Но не случилось всё, как всегда. Потекла медвежья крыша через две недели. Съели дожди весь снег. Покой нарушили. Мокро стало, тепло по весеннему. Тяжело, неохотно ворочался, не хотел вставать косолапый. Подняла его, ошибкой своей природа, родила зверя злого, лютого - шатуна. *** Встав на задние лапы, потянул ноздрями воздух. Пахнуло костровищем, острым запахом крови. Послышался тяжёлый дух лося. Ясно кольнул чуждый, сорный запах человека. Не к добру это. Опустился на четыре своих, попытался уйти. Но манил, звал голод, нестерпимо болели растрескавшиеся от холода голые подушки лап. Невыносимо кричал запах крови, притуплял, растлевал чувство опасности. Медленно, пока ещё нерешительно, сомневаясь в правильности действий своих, принюхиваясь, пошёл. Голод гнал его на запах. Лосёнок не ушёл далеко от убитой мамаши. Выследил его шатун. Ударом мощным, когтистым, медведь сбил его с ног. Насел сверху и растерзал беззащитную шею, грудь. Заревел, упиваясь силой могучей, звериной. Разорвал брюхо и жадно набросился на внутренности, слизывая горячо бодрящую кровь. Они столкнулись неожиданно. Медведь, увлёкшись своей добычей, не заметил внезапно появившегося из-за невысокого чапыжника охотника. Григорий на секунду растерялся. Взгляды встретились. Страха не было, как давно уже не было тринадцатилетнего, несмелого подростка, и шатун не думал уступать, хорониться. Смотря прямо в глаза, охотник снял ружьё из-за спины, переломил, вложил патрон с пулей. Вскинул ружьё и выстрелил. Он видел, что попал, голова у медведя дёрнулась, пуля сорвала со лба кусок шкуры, кровь красным веером взвилась над мордой. Медведь вздрогнул, мотнул головой, но не упал. Кровь яркой вспышкой взорвала мозг, разбудив страшную ярость хищника. Он зарычал утробно, устрашающе низко и бросился. Нет, он не пробовал напугать. Разорвать и убить, только так. Он один здесь хозяин и никто не отберёт его добычу. Пару секунд хватило медведю, чтоб наброситься на Григория, но этих же секунд, было ничтожно мало, чтобы выстрелить ещё раз. Перезарядил, но мгновения не хватило для выстрела. Охотник успел лишь поднять ружьё перед собой и в это время жуткая, окровавленная морда с хрустом перекусила основание приклада. Следующим, ужасающим движеньем когтистой лапы, зверь сбил ног Крюкова. Страшной силы удар пришёлся по плечу, скользнув по голове, разорвал щеку, распластал ухо и сорвал часть скальпа. Поломанное ружьё улетело в сторону. Шатун накинулся на лежавшего на спине Григория и стал его рвать. Мужчина успел прикрыть голову левой рукой, другой же, выхватил нож, и наносил, наносил отчаянные удары в тело косматое. Медведь, вцепившись чудовищными клыками в руку, сломал её, как сухую ветку, заревел предсмертным, устрашающим рыком, рванул за бок, раздирающими одежду и плоть дьявольскими когтями. Звериная и людская, праведная и грешная, смешалась кровь в один сгусток багровый. Два тела сцепились намертво, две жизни слились в одно целое…. Задрожало всё, дёрнулось и затихло…. Он очнулся под огромной, лохматой тушей. Пронзительная боль заставила его поверить, что он ещё жив. Крича от боли, выбрался охотник из-под зверя зловонного, бездыханного. Отлежался. Попытался встать. Страшен он был. Весь в крови, своей и звериной. Прокушенная, изломанная рука висела плетью. Из рванной, зияющей на боку раны, сочилась, пульсируя, тёмная кровь. Жуткой белизной отливали обнажённые рёбра. Правая часть лица – месиво жуткое, глаза вроде бы целые. Ноги, ноги истерзанные, но идут. Шатаясь, подобрал, останки ружья и, опираясь на ствол, шаг за шагом, след кровавя, побрёл к избушке. Сколько времени шёл, падал, поднимался и опять падал, оставляя багровые лёжки, он не помнил. Он не помнил, как ввалился в двери, упал и потерял сознание. Очнулся уже ночью. Собрав все силы, дополз и забрался на нары. Дожить до завтра – стучало в голове. Завтра понедельник, хватятся, начнут искать. Дожить…. Дожить…. Дожи…. - и опять сознание провалилось в бездну. Грезилась Григорию Нинка вертлявая, грешно зовущая сочным телом, холёным. Грезилась Таюшка, вся в чистом, белом, стол собирающая. Серёжка радостный, бегущий с селезнем в руках, первой своей добычей стреляной. Дочки, весело скачущие на скакалках во дворе. Мать с отцом, пьющие чай с блюдца. Самовар, важный своей пузатостью…. Глаза лосихи гаснущие…. Грезился Лес, молчаливый, тревожный…. Понял Григорий. Он уходит…. *** В воскресенье, Людмила Ивановна поднялась позже обычного. За окном брезжил несмелый декабрьский рассвет. Дети отсыпались, в школу спешить не надобно. Таисия, стараясь не греметь посудой, что-то творила на кухне. Вечером муж вернётся. Печь уже топилась, радостно потрескивая сухими дровами. Бабушка села на кровать, потом поднялась тяжело. Подошла, простоволосая, к зеркалу. Долго расчесывала послушные, седые волосы деревянным гребнем. Мысленно подсчитала новые морщины на стремительно увядающем лице. Как быстро пришла старость. Как стремительно промелькнули годы…. Позавтракав, Людмила Ивановна вернулась в свою комнату, села на кровать. Надела очки, взяла вязание. Тюк, тюк…. Тюк, тюк, - маленькая пичуга долбила своим тоненьким клювом в оконную раму. От неожиданности, бабушка вздрогнула. Наверное, внучок забыл сало повесить, вот синичка и требует, - подумала Людмила Ивановна. Но сало висело на тоненькой берёзовой веточке, тихо покачиваясь от робкого ветерка. Тюк, тюк…. Тюк, тюк, - в этот раз птичка настойчиво постучала уже по стеклу, затем вспорхнув, улетела. Тревожно кольнуло материнское сердце. Людмила Ивановна побледнела, приняла таблетку, прилегла…. Вечером Григорий не появился. Таисия пробовала себя успокоить, иногда, его старенькая машина капризничала. Но к началу рабочего дня, муж возвращался всегда. Ночь ожидания, прошла в тревоге. Утром Таисия позвонила в леспромхоз. Директор, выслушав, дал «Уазик» с механиком и ещё водителем. Мать отправила сына с мужиками. Нива стоит на месте. Отец должен быть в избушке. Резво бежит Серёжка по петляющей, мало кому знакомой тропе. Не поспевают за ним мужики. Подросток останавливается, дожидается нервно. Едва мужики показываются - припускает снова. Не доходя метров триста, натыкается на чуть припорошенный, кровавый след. Тут мальчишку не удержать. В избушке – холодно. Возле нар, у окровавленного отца, стоит на коленях подросток, и его плечи беззвучно вздрагивают…. *** Людмила Ивановна и Таисия сидят на кухне. Поминутно вглядываясь в окно. Уже вечереет. Девочки затихли в своей комнате. Хлопает калитка и через секунду в избу влетает Валька Краснуха. Весь её вид кричит дурной новостью…. *** Вьюжит. На поселковом кладбище народ почти разошёлся. У свежей могилы остались только родственники. Крест строганной, деревянной занозой, торчит из прощального, жёлтого холмика. Серёжка держится молча, пальто расстегнуто, шапка в руке. Ветер нервно треплет русые волосы, вбивая в них колкую, снежную крупу. Слеза, оставляя за собой мокрую дорожку, докатилась до подбородка и силится упасть на скорбную землю. Дочки уже наревелись и испуганно жмутся к матери. Таисия, обнимая их за плечи, стоит отрешённая. Приехавшие из города сестры Григория, поправляют венки. Около кладбищенского забора останавливается служебная машина. Из неё тяжело выбирается директор и медленно идёт к могиле. Ломая* норковую шапку, отдышавшись, подходит к Таисии. - Соболезную. Хороший человек был. Много народу пришло…. - помедлив немного, суёт ей в руки пачку денег. - Тут зарплата Григория за последние месяцы, все деньги…. Крепитесь…. Да, будет время, зайди как-нибудь в контору, за деньги надо бы расписаться…. *** - Пинь – пинь…Пинь – зи – пинь… - по-весеннему бодро поёт синичка. Голенастый, тринадцатилетний мальчик стоит на берегу таёжной ламбушки, в больших отцовских сапогах, с ружьём за спиной, и на вытянутой руке, маленькая, юркая пичуга клюёт привычное угощение…. Отец сидит поодаль, на грубо сколоченной, ещё дедом скамье, рядом с избушкой. Он смотрит на сына, и тяжёлая мужская слеза нехотя ползёт по изрытому свежими шрамами лицу. Довезли мужики вовремя. Успели. Крови много потерял. Долго отвалялся Григорий в больнице. Еле выскребся…. Мать… Бедная мама… Страшная, чёрная весть о смерти сына, принесённая бабой-дурой Валькой Краснухой, разрывной пулей разнесла в клочья материнское сердце…. Только через три месяца смог Григорий поклониться могиле матери.... ------------------------------------------------------------------------------------------

Наталья Мелёхина Как Байкал хоронили Игнаха неловко вертел в руках сотовый телефон. Они были созданы друг для друга: крестьянские ладони, большие, как лопаты, грубые, с навсегда почерневшими от работы ногтями и телефон самой простой модели, в потертом корпусе, с трещинкой на экране, с табачными крошками под клавишами цифр. Родную деревню со всех сторон забаррикадировало снегом. Она стыла в блокаде зимы, окольцованная войском елового леса. Игнаха сидел за столом на кухне отчего дома и смотрел в окно. По улице никто не шел, да и некому было идти. Жилых в Паутинке осталось всего четыре дома. Воды с колодца все соседи еще с утра наносили, а теперь в сумерки, да еще и в такой холод кому надо шататься по улице? Разве что кошка пробежит, да и то вряд ли. В такой час все коты уже забрались на русские печки, спрятали носы под пушистыми хвостами и мурлычут к очередному морозу. Игнаха не решался позвонить младшей сестре, живущей в городе, чтобы сообщить ей скорбную весть: сегодня вечером от старости умер Байкал - лайка русско-европейской породы. Байкал уже давно был отправлен на пенсию по инвалидности - три года назад кабан порвал псу связки на передней лапе. Игнаха отвез раненую собаку в город к ветеринару, но врач сразу заявил, что Байкал «стар, отвоевал свое» и на всю жизнь останется хромым. В отличие от молодых лаек, с которыми Ихнаха охотился теперь, «пенсионер» не сидел на привязи и пользовался разнообразными льготами. Стоило ему хоть немного заскулить, домочадцы Игнахи — мать, отец, жена и дети — неслись к «старичку» с подношениями. Кто нес косточку, кто — кусок пирога, причем именно пироги с картошкой и мягкие батоны Байкал, потерявший под старость все зубы, особенно любил. Ради них он устраивал театральные спектакли. Как щенок, прижимал уши к поседевшей черной башке, напоказ выставлял раненую лапу и, заглядывая в лица хозяев проницательными карими глазами, отрывисто скулил, не в одну ноту протяжно, а короткими фразами, будто жалуясь на стариковскую жизнь.  Не балуйте его - нечего! - сурово говорил родным Игнаха. - Кормил я его сегодня! Но мать лишь отмахивалась:  У тебя вечно все сытые! Буду я тебя слушать! Отец, старый коммунист, чеканил, как лозунг:  Он ветеран труда — заслужил! А жена и дети прятали лакомства в карманах, и отдавали Байкалу тайком, пока Игнаха не видит. Сегодня вечером мать пошла покормить собак, дала молодым лайкам Ямалу и Тоболу овсяной каши, сваренной с обрезками рыбы, и зашла к «старику». У Байкала была своя собственная будка, но он предпочитал спать в сенном сарае между рулонами соломы. Вот там его мать и обнаружила. Байкал лежал, открыв глаза, обнажив последние редкие зубы. Он не шевелился, застыв в неестественной позе, вытянув все лапы и даже больную, чего никогда не делал, он всегда прятал ее под себя, берег. Мать подойти к покойнику так и не решилась, вернулась домой в слезах... Это была серьезная потеря. Жизнь каждой охотничьей собаки от щенячьего возраста и до смерти становилась целой эпохой в истории семьи. Была, к примеру, эпоха свирепого медвежатника Тунгуса. В домашнем общении он, наоборот, проявлял мягкость характера и до самой старости любил поиграть с ребятишками. Была эпоха Айны, рыжей бестии, которая выказывала такую невиданную хитрость и в лесу, и дома, что получила вторую кличку Лиса. Сегодня закончилась эпоха великого труженика Байкала. Даже уйдя на пенсию по инвалидности, пес продолжал работать: отгонял от курятника ежей, хорьков и лис, провожал детей на остановку школьного автобуса, добровольно взяв на себя обязанности няньки и охранника по совместительству. А охранять было от кого: к деревне подходили стаи одичавших собак, бросавшихся на людей. Своего хозяина Байкал однажды спас от смерти. Как-то в Новый год Игнаха перебрал и, возвращаясь домой с сельской дискотеки из соседней деревни, чуть не заснул в сугробе. Но пес не дал ему замерзнуть, то кусал за ноги, то рычал, то лаял и заставил-таки встать и добрести до дома. В последние дни Байкал вел себя странно. Не выпрашивал пирогов, не ходил дразнить своей свободой молодых собак, сидящих на цепи, не ласкался к хозяевам. Видно, чувствовал скорый конец, готовился. Игнаха по-прежнему вертел в руках сотовый и старался не думать о том, как придется завтра долбить в мерзлозёме для друга могилу. Вместо этого Игнат вспоминал разного зверя, которого взял из-под Байкала — лосей, кабанов, пушнину. Птицей покойник брезговал, ниже своего достоинства считал давить ее, хотя подранков, конечно, приносил, но брезгливо складывал к ногам хозяина, мол, твой недодел, сам сплоховал, вот сам и дави. Стрельба по пернатым казалась Байкалу пустой детской забавой. Ярче и четче всех других вспоминалась Игнахе ничем не примечательная охота на вальдшнепов. Самая что ни на есть обычная, одна из многих, а врезалась в память. Он смотрел в окно, но вместо снега видел зеленые весенние поля, раскинувшиеся за нежилой деревней Васильевское. По ним весело бежала сестра Дашка, поздний ребенок в семье, с Игнахой разница аж в пятнадцать лет. Дашка тогда была подростком, щенок Байкал, если собачий возраст перевести на человеческий, - тоже. Шли втроем на вальдшнепиную тягу. Дашка росла азартной охотницей. Она в детстве много болела, и чтоб сестру закалить, стали с отцом брать ее на охоту и рыбалку, да так в этом деле натаскали, что к подростковому возрасту Дашка лихо била птицу влет, да и пушнину уже добывала, куниц и белочек. Была она похожа на мальчишку — худая, невысокая, легкая, с серыми глазами, высокими скулами и короткой стрижкой. Повзрослев, так и осталась на вид подростком, и профессию выбрала не деревенскую — стала журналисткой. У других мужиков сестры работали продавцами, доярками, бухгалтерами, инженерами и лаборантами на молокозаводе, и только Дашка у Игнахи — журналистка и охотница. Он отодвигал от себя необходимость думать о похоронах Байкала, разменивал эти мысли на воспоминания о сестрином детстве. Они всегда были как щит, которым можно прикрыться от любых бед. В ту охоту бежала Дашка вперед по непросохшему еще полю, налегке, с одной отцовской одностволкой за плечами, а в ногах у нее путался неуклюжий маленький Байкал. Игнаха тяжело шагал следом, никак не успевал за ними. Дашка не молчала ни минуты! Мало того, что птицы по весне орут со всех сторон, хоть уши затыкай, так еще и сестрин голос врывается в их хор:  Игнат, а что будет, если по шмелю пулей выстрелить? А дробью? Игнаха шмелю заранее посочувствовал, ничуть не сомневался, что независимо от ответа, и, несмотря на запреты, она потом обязательно поставит эксперимент, когда взрослых не будет поблизости.  Игнат, а как думаешь, сюда духи людей, которые в Васильевском жили, а потом умерли, приходят? А ты когда-нибудь привидения видел? «Как бы не убежала сюда ночью, точно будет привидения ловить!» - обреченно вздыхал Игнаха, зная, что на такое дело Дашка легко найдет себе товарищей в соседней деревне. Но вот болтовня прекратилась - любопытная и зоркая Дашка высмотрела ястреба-тетеревятника. Хищник кружил над мелиоративной канавой, в которой по весне стояла вода.  Ондатру он ловит, - объяснил сестре Игнаха.  Давай посмотрим, поймает или нет? Спрятались за низкими кустами ивняка, Дашка взяла Байкала на руки, и бойкий щенок послушно и привычно затих на коленях хозяйки. Ястреб долго парил над канавой, а потом стал плавно снижаться по траектории спирали, с каждым витком сужая круги. На выходе из этого штопора, птица спикировала к воде, раздался предсмертный писк ондатры, и уже через пару мгновений ястреб сидел на берегу канавы, раздирая клювом добычу.  Вот дает! Молодец! - Дашка выпустила Байкала, и щенок с быстротой молнии рванул к месту только что разыгравшейся драмы. Он с высоким, немного писклявым лаем бросился на хищника, но птица вовсе не собиралась без боя отдавать свой обед и угрожающе захлопала крыльями. Ястреб готов был задать Байкалу хорошую трепку, но Дашка тут же побежала на выручку к щенку, и перед человеческим детенышем пернатому охотнику пришлось ретироваться. Обед, которого хищник так долго добивался, достался двум желторотым юнцам.  Мелковата ондантра, - недовольно заметила Дашка, а вот Байкал не побрезговал чужой добычей — уплел растерзанную тушку в два счета.  Вот отец говорит, что ондатру и люди едят. Игнат, а давай, попробуем ондатру? – тут же предложила Дашка.  Да, как же мы ее теперь попробуем? - рассмеялся Игнаха. - Байкал нам ни кусочка не оставил. Придется подождать, пока ястреб снова прилетит. Дашка тоже посмеялась шутке и на время перестала мучить брата вопросами. Тяга в тот раз удалась на славу — стреляли, как в тире. Дашка добыла вальдшнепа, Игнаха свою добычу даже не запомнил, осталось в памяти только то, что удачно тогда на тягу сходили. И не спешили домой. Развели костер, приготовили чай с молодыми листочками смородины. Игнахе казалось, что он и сейчас все еще чувствует ароматы этого напитка — пьянящий свежий запах, разом заполнивший собой весь лес. Он знал, что и в последний свой день ярче всего будет вспоминать не окровавленные туши лосей и кабанов, не только что добытых медведей, остывающих меховой горой у его ног, а именно эту мирную и веселую охоту, смеющуюся Дашку и толстяка Байкала, из любопытства отнявшего у ястреба ондатру. Игнаха вздрогнул, словно очнулся ото сна. В доме стояла поминальная тишина, даже дети сегодня не шалили, не смеялись... И вновь вместо зеленых полей он увидел за окном сугробы, среди которых по-стариковски медленно, приволакивая лапу плелся... Байкал. Из соседней комнаты вбежала мать. Она смеялась:  Игнат, ты посмотри за окно, покойник-то наш ожил! Осмотрелась, я видно! Это спал он так, будто дохлый! А я-то думала – околел! А он, глянь-ко, жив-живёхонек!  И точно живой! - Игнат с облегчением сунул матери нагревшийся в его руках телефон.  Мама, Дашке звони, расскажи ей, как мы Байкала-то хоронили, пусть похохочет. Он схватил со стола кусок пирога с картошкой и, как был, без фуфайки и в одних тапках выбежал из дома.  Байкал, Байкал! - звал Игнат и бежал за собакой вдоль деревни. Но кричать было совершенно бесполезно, от старости Байкал давно оглох. Пес медленно хромал прочь по узкой тропке, вьющейся меж сугробов и уводящей далеко-далеко, в самое сердце бесконечных зеленых полей. Умом Игнаха, конечно, понимал: не догнать! - но все-таки бежал следом, черпая шлепанцами колючий морозный снег.

В детстве мы болели реже, чем наши дети.Вот думаю ... Что было лечебным ?Смола... Гудрон... Цветы акации... Зелёные деревянные ранетки... Или кислые жопы муравьёв?

Ну вот и до нас кажется дошла весна, щука начала крестовый поход по изничтожению всего живого. вчера побултыхались по знакомым камышам в районе Андрусовской губы, берет на все ( кроме джига, рельеф стремный - камень). Охотку сбили , руки устали. Фоток не будет , у нас ещё запрет на отчеты. будем считать , что никто не пострадал.

мы не грызлики, мы гораздо хужее . Я вот на медни поимал чутка рыбок совсем незаконных, так и не знаешь отчитываться или в тряпочку помолчать.

На всех форумах вечные споры брать не брать, есть не есть, ну и достал. Я так рыбу впускать не приучен ни в коем разе, поимал- съел или с кошкой поделилсяпросто ловлю столько, сколько мне надо её. Гораздо справедливее наверное отпускать как раз мамашек , они более эффективны для воспроизведения поголовья, но ведь вкусные заразы

Вчера товарищ поехал вечерком, на прикормленное место, всего один грамм на 800, а ведь говорил ему, не берет там карась вечером, только днём и чтоб солнышко палило. А сам сегодня пару часиков на Ладоге законы понарушал, правда рыба нам построила большой фигвам, не хочет ещё , хотя по камышам присутствует, даже пытались в приглядка её совратить, ни в какую. Видно рановато, подождём недельку, да и законно уже будет.

Если знаешь лоцию района, на банках работает все, но на лодочках меньше3,5 и со слабосильным движком не рекомендую, встрять можно не по детски, сам попадал пару тройку раз в передряги. Глубина на банках 4-7 метров , на свалках судак присутствует постоянно и тролингисты не мешают, основная масса ходит по 18-25 метрам. Но от берега прилично , 8 - 10 км.

Я полезных перспектив никогда не супротив. Могу с хорошей компанией и сам смотаться, что еще делать пенсионеру.

Не надо в шхеры, рыбы там нет , народа тьма, особенно в июле. Да и дорога от Погранкондуш до Питкяранты кака полная. Лучшее для отдыха в июле от Обжы до Видлиц пещаные пляжи, сосновый бор, приемлемое колличество мошки и много судака.

Старые мелеоративные каналы у д.Шамокша. Карась живет крупный , но очень привередливый.

Игорь ПузырёвОсенняя травля медведя с лабаза Институтский друг попросил поехать к нему в Великие Луки. Отец умер, надо было ферму от баранов зачистить. Матери одной держать - не справиться. Решили с поголовьем, и его мама в признательность отдала мне мужнино ружье – замурзанный такой ТОЗ – 54 16-го калибра и баранью тушку. Привез его домой поездом в коробке из-под американских ленд-лизовских консервов. Тогда США подкидывала гуманитарные консервы, вскармливая нынешнее поколение демократов.Ружье сделал законным, убедив органы опеки, что чудотворно нашел его на чердаке своего деда, не вернувшегося с войны. У знакомого ружейника отворонили до черноты стволы, ложе перерезали, всю механику перебрали – опаньки – шикарная курковка с роскошным боем……Так я оказался на чердаке крайнего свинарника моей деревни в Тихвинском уезде. Славился край своими свиньями и свинарками. Была даже своя деревенская Герой Социалистического Труда. С машиной в подарок и привилегиями. Поголовье было огромным и, когда ты выходил из автобуса на остановке деревня Сарожа, то никогда не мог ошибиться, что наконец-то дома. Все вокруг пропитано Родным духом: старые сосны, не крашеная остановка, пыльная дорога. Автобус не успевал одухотворится и водитель, брезгливо зажав нос, быстро давил на газ. Поросята жили вольготно и сытно, не хуже деревенских. Однако порой тоже погибали. Тогда дохликов поросят свинарки выбрасывали на задний двор, и за ними регулярно по ночам приходили медведики – санитары леса и свинарников. Не на одних же ягодах с овсом им все лето сидеть. Решили в тот раз взять мохнолапого. Мы тогда в деревне с другом были. Тот с Тюменского края. У него пулялка одностволка 32 калибра. Пуля чуть крупнее гороха. За медведем он тоже пошел, сказав, что у них там один Хант из такого ружья 18 медведей положил в глаз. Из всего сказанного, более интересным для себя отметил: друг – не Хант. Поинтересовался, как ушел от нас тот охотник – с оружием в руках как мужчина, или мирно в туалете от волнения. Не верю я в такие вот горохострельные изделия. Чтобы исключить любой риск, решили взять с собой еще людей. У нас там в деревне народ крепкий – вепсских кровей не перечерпать. Вот мой Брательник к примеру. Ему сорок, а он в авторитете до сих пор. У матери и гражданской жены в основном. Невысокий, сбить с ног его невозможно, оттого, что при его ширине плеч, он как бы уже считается сбитым. Он в ширину больше, чем в высоту и упав, примет ненормальное положение тела. Они, с такими же пацанами, гонялись зимой за медведем-шатуном по полям за деревней с алюминиевым спортивным копьем и тремя ножами. Чудом зверушка спаслась, глубокий снег выручил……Вот с такими людьми к ночи мы забрались на свинарник. В-пятером. Больше брать не стали, а то зверь насторожиться, худое что подумает. Я был чуть из-за стола, поэтому разумно предложил поднять лестницу к себе наверх, чтобы смертельно раненый хищник к нам не поднялся. Ну и все такое. Все поддержали, кто его знает, как охота пойдет. Мы с ружьями заняли проем чердачной двери, ребята места поудобнее в глубине чердака. Пахнуть человеком в теории было не должно, потому, что под нами бродило пару сотен свиней. Вонь была – вырви глаз. Но все же, для страховки, стукнулись чарками, то есть пару стандартных сосудов усвинячили. Больше людей не стало, одни запахи чужеродные. Слились. Приняли покровительственную не окраску, так хоть запах. Говорят, все-равно хищник плохо видит.Зверь сразу не пришел, и в последующие полчаса почему-то тоже. Вон они дохлики, лежат на месте. Видать вроде неплохо. Стало скучновато. Заговорили тихонько за дела, планы завтрашние. Закурили. Чтобы было не видно огоньков – в ладошку, как в разведке. Кто-то предложил поиграть в карты. Нормально, а во что еще играть-то, не в домино же. Там костями в стол гремят и рыбу кричат, а тут игра тихая. Как грибы собирать – тихая охота. Я остался в дверном проеме один. Им четвертого не хватало. Наша огневая мощь немного ослабла, на одну горошину. Но я бы справился – лосей же не раз брал, чем он-то лучше или хуже. Пусть только появится.В карты играть надоело. Технологические жидкости подошли к концу. Мужики очевидно загрустили. Кто-то прилег отдохнуть. Кто-то совсем скис. Брательник у меня храпит в обе стороны вдох/выдох. Редкий Талант. Это он сейчас подженился, и его жена отправила в Ленинград горло перерезать от храпа. Средство новое в областной больнице есть. По знакомству. Что-то там ему мало перерезали, потому что не помогло. Тогда же на чердаке, он еще был моложе, дышал увереннее, поэтому свиней перестало быть слышно. Они притаились в загонах своих, и затихли.В какое-то время мне показалось, что зверь все-таки что-то заподозрил. Не пришел. Вот что ему ещё надо. Я посидел полчасика, опустил лестницу, взял ружье и пошел домой. Эти остались на чердаке, дальше охотится.Утром шкуру не принесли.Завтра опять пойдем…. .ОнаОна явилась взрывом. Нежданно обдала брызгами в закрытые глаза. Что-то оборвалось. Туманом по комнате, и уходящей, растекающейся вокруг шипящей пустотой. Свет не горел – ночь же за окном. Поэтому погаснуть было нечему. Но то, что это именно конец, в голову успело влететь резко, и вполне отчетливо. Или снова начало…Да – это Она. Березовая брага подошла, закипела, и сорвала слишком туго натянутую на бутыль крышку. Жена встрепенулась у стены, под жарком квадратом стеганого одеяла. Говорила же, что рванет. - Накаркала! Кто дал женщине дар предвидения? Почему именно ей, а не допустим, ему. Для него узкий коридор – теперь только прямо, раньше, на не самый худой конец – можно и налево. Ей же – объемное видение мира с красками, чувствами, запахами.Сейчас темное и млостное пространство перетопленного с вечера дома, наполнялось плотным, кисловатым с нотками изюма кумаром ожившей браги. Она должна была когда-то задышать, вот и проснулась. С вечера в печь дровец перетолкал чутка, так и поторопилась. Самим-то воздуха ртами всю ноченьку не было сыскать, проворочались. Предупреждал печник – одну охапку хватит. Но брага главнее, долго уж больно загулять не могла, вон май уж за окно утренними сумерками лезет.Пошаркал ногами в угол. Там стоит. С потолка и стен ползут почти бесцветные слезы и подтеки. Обои только осенью свежие поклеил. Теперь, кажется, обновились чуть. Пока старуха не видит, лучше бы убрать, да поскорее. Как там она это все убирает-то, чем-то ведь вытирает. Где это у нее все? Ладно, вон и тряпкой от двери половой сойдет. Обои не маркие, не заметит. Ну, а заметит, поскрипит чуть и придумает что-то. - Да не убоится муж жены своей! Хи, хи, в бороду. На изюме размокшем поскользнулся, чуть не сыграл на пол. – Изюмский шлях, хи-хи!К бутылям впотьмах. Какой из них откликнулся-то? Как ты тут мой маленький? Что? Заждался уже тебя. Ведь недели две почти молчишь. Да, уезжали на недолго. Да, не очень тепло в доме было. Ну, а как нам? Дети позвали на День рождения, тоже ведь надо. Чего встрепенулся-то так резко, до утра не меня дождал. Ладно, разберемся сейчас. Крышка-то куда слетела. Вон, нащупал. На остальных крышки ослабил. Разъяснится, еще поговорим - обратно на кровать пошустрил. Прыг на подушки. Старуха нарочито отвернулась к стенке, носом водит. Ну и вонища!…Тем летом друзья ее приезжали. Подруга с мужиком своим. Культурные все, одеты по-городскому. Тапочки с собой привезли. Водил их по участку, сад свой показывал, настроил тут чего. Нахваливают. - Рукастый, говорят, Вы мужик. Охают-причитают, столичными руками белыми всплескивают. Хозяйка к соседке пошла за молоком, угостить чтобы этих, парным. Да вот засиделась что-то. Уже неловкость какая появилась перед людьми. Ему-то они не очень. С гостем, правда, виски приложились разок-другой для размазывания границ между городом и деревней. Глядь через пару часов, ведут милую под руки подружонки-то. Напевают что-то, мурлычут на троих. Издалече еще предупреждают, чтобы спокоен был, не тревожился громко. Ну, хозяин не волнуется вроде, только убил бы ее, если бы чем подстатилось. Они там, видишь ли, бражки березовой откушали по паре бокальчиков, пока молоко в корове вырабатывалось цельное. Первомай, говорят, большой праздник! Не сердись.Тогда он тоже твердо решил поставить березовую. Будущей весной. Раньше-то все ягодную. Из смороды, клубники, брусники, черники или все вперемешку. Для букета, стало быть, и колеру. Березовая же не цветастая, чисто слеза. Другой продукт. И вон, людей какими счастливыми делает. Сосед, тот в пример, бражку под самогон выгоняет. Мутное дрожжевое пойло. Только самогон тот – мука одна для питья. Никакого смака, и сосед вон дурак дураком как был, так еще хуже делается. Вот с ягод бражечки выстоявшейся без осадка как с лесу придешь – самое оно выходит. Всю усталость с ног снимает, а голова чистая, дальше в работу зовет. Теперь еще березовой станется отведать……Прижался к старухиной спине, как конструктор весь к ней прислонился от спины до коленок. Хорошая она все-таки девка! Повезло ведь тогда, что мимо не пропустил, заговорил. Соснуть, докимарить еще полчасика. Как же здесь хорошо. Пожить бы…

Ладожское озеро с бассейнами впадающих в него рек: а) от распаления льда по 15 июня - судака и леща; б) от распаления льда до 31 мая - щуки; Вот так примерно, у меня тут все реки впадают вместе с бассейнами

В Ленобласти губастого можно только после 15 июня как и судака, щука 31 мая. И вообще ного чего нельзя, круглогодичный запрет на подвесные моторы в свирской губе и р. Оять. Нельзя многих рыбов , а очень хочется. Триста вёрст до финки и уже можно, а у нас низзя. Задолбала запретительная госполитики.

Вчера на даче работать надоело, смотался до знакомого болота, прикормил карася килограммами десятью всякой хрени С утреца с женой зарыли картоху и я был отпущен на добычу. Просидел три часика на самом солнцепеке, пять поклевок, двух осилил , трех поднять не смог, леска для монстриков тонковата. Два карасика, три кило ровно, ужин обеспечил Пивасика тоже разрешили потребить маленько.

Дм.НовиковЯрость в сентябре.Я знаю, я помню через поколение – ты очень хотел взять медведя. Тапио* – лесной дух, бог болот и сосновых лесов – ты все помнил. Тебя завораживали рассказы стариков, как брали зверя на рогатину. Дед твой, старый охотник, говорил основательно. Как нужно выбрать берёзку хорошую, с расходящимся надвое стволом. Чтобы именно в размер медвежьей шеи угол этот был. Чтобы не гнилая, крепкая и здоровая, ведь от нее потом жизнь твоя будет зависеть. Можно и распорку меж стволов вставить, или наоборот слегка стянуть их верёвкою, и нужный вид она за пару лет сама примет. Всё строго нужно делать, мгновения потом не поймать между жизнью и смертью, если что не так пойдет. Не даст медведь тебе ни одного шанса, чуть поскользнись. Как найти зверя, как раздразнить его, чтобы на тебя пошёл. Михаил так-то не злой, лучше уйти захочет, чем биться, если уж только детей его или добычи дело не касается. Поэтому лучше его на приваде брать, он своего отдавать не захочет. Как на задние лапы его поднять, чтобы он в ярости на тебя пал сверху. Как рогатину успеть подставить, чтобы шею его зажала, и в землю другой конец упереть. Не ошибившись ни на секунду, ни на сантиметр. И тогда, пока медведь будет с себя ее срывать, будет у тебя шанс подскочить под него и финским ножом в сердце не промахнуться. И вейче* твой должен быть такой закалки, чтобы рёбра медвежьи как бумагу прошил…Дед твой сам ковал и точил ножи. Когда готово было лезвие, красное, раскаленное от жара, брал берестяной туес, наливал в него наполовину воды, наполовину льняного масла. А потом протыкал туес ножом посередине, чтобы режущий край в воде был, а верхний в масле. И жало тогда закалялось так, что гибким становилось, не хрупким, а рубить можно хоть дерево, хоть кости – не тупилось совсем. После мелким напильником доводил вручную – тшцц, тшцц. А потом забивал гвоздь в бревенчатую стену и срубал его напрочь новым ножом. И не оставалось на жале ни зазубрины.А помнишь, как однажды он взял медведя и привез разделывать домой? Ты поразился тогда когтям зверя. Они были словно черные толстые спицы – длинные и острые. Дед еще смеялся, положил медвежью лапу себе на макушку, и когти доставали до подбородка.- Смотри, - говорил, - Федя, силища какая. Говорил с уважением и даже каким-то восхищением:- Если захочет да разозлится, не убежишь от него, не скроешься. Ни на лошади не ускачешь. Можно иногда на дереве спастись, Михаил когда большой, ему лень становится по деревьям лазать, тяжело. Но и то может любое дерево повалить. Корни подроет да повалит. Это сильно его обидеть нужно, зимой из берлоги поднять или ранить. Еще ранней весной он злой бывает, когда голодный сильно. Или медведица медвежат своих защищать будет. А так он мирный. Ходит, пасётся. Ягоды собирает, корешки разные. Человека почует, так постарается уйти незаметно. Ни сучок под лапой не треснет. Только взгляд его иногда можешь в лесу почуять. Холод по спине побежит – значит, смотрит на тебя откуда-нибудь с горы. Ты поэтому в лесу ходишь – шуми да пой погромче, чтобы ушёл, не прощаясь. Иногда, когда внезапно на него выйдешь, не слышно, он сам испугаться может и броситься со страха. А так Бог медведя человеку покорил. Опасается он нас.Всё это дед твой говорил, снимая черную тяжелую шкуру. А ты опять поразился, насколько медведь без шкуры стал похож на голого человека. Ноги, руки, плечи. И только косматая голова с огромными оскаленными клыками источала нечеловечью ленную силу.- Недаром у финнов шестнадцать имен для медведя есть. Всё для того, чтобы настоящее имя его не произносить, уж больно оно страшное. Да и приманить, позвать его можно, если произнесешь вслух. Поэтому Тапио – лесной дух – самое подходящее. И бояться его не нужно. Это огромное счастье, если в лесу какого зверя увидишь. Значит, природа тебе свою сокровенную тайну показала. Зверя бояться в лесу не нужно. Человека бойся.Дед твой помрачнел и замолчал, задумавшись.А тебе повезло уже через пару лет.Ты шёл за грибами по лесной тропинке. Была ранняя осень, и птицы еще вовсю веселились и сновали меж ветвей. Чириканья там, клёхтанье здесь. Лист еще стоял зелёный, лишь кое-где на берёзах сверкали ярким дешёвым золотом жёлтые пряди. Ты шёл по тропинке в хорошо знакомом лесу и снова удивлялся и радовался новостям – эта осинка подросла и стала совсем красавицей в ярко-красном сарафане, а камень змеиный в этот раз оказался пустой – уползла гадючка куда-то по своим делам. Тропинка была древней дорогой. Какие-то могучие старики выворотили огромные валуны и сложили их в кучи по сторонам. Они же, наверное, вырыли широкую канаву вдоль неё, и в болотистых местах дорожка оставалась сухой. Кто знает, каких времён это были дела, тех ли, когда карелы еще крестились левым кулаком, или позже, когда, устав от обид северных пришельцев, собрались в поход дети десяти карельских племён и сожгли старую столицу викингов Сиггуну. Но сегодня лес был весёлый и усмешливый. Заливисто хихикало под тёплым ветром лиственное мелколесье, а вековые сосны тихонько гудели далеко вверху свои древние песнопения.И вдруг совсем рядом раздался страшный рёв. Он сотряс воздух словно гром начинающей грозы. Ты знал уже, что сентябрь – время гона лосей, когда идут друг другу навстречу два могучих исполина, чтобы биться за любовь. Их берут тогда на реву. В такой момент лучше не попадаться лосю на пути. Ты стал присматривать дерево покрепче да поудобнее, но что-то мгновенно изменилось вокруг. Рёв смолк, вместо него раздался сильный треск и совсем рядом с тобой закачались мелкие берёзы. Ты не успел даже отпрыгнуть в сторону, как в метрах в трёх на мелкую болотину выскочил сохатый. Он уже не шёл напористо, он убегал. Стремительно проскочив лесную проплешину, он прыгнул через полную воды и тины канаву, и не достал до края ее, глубоко, в веере сверкнувших на солнце брызг, увязнув задними ногами. Опёрся передними на сухой отвал и стал с усилием выбираться. Но мгновение за ним выскочила из лесу покрытая чёрной шерстью скала, и в огромном прыжке, с коротким «Рррряяя» оказалась на лосиной спине. Размашистый удар лапой, и к ногам твоим откатился пульсирующий кровью кусок вырванного с мясом и шкурой хребта…Как ты бежал в тот раз! Ветер свистел в ушах, а ноги стремительными скачками несли тебя через валуны, через столбы поваленных деревьев к дому, к людям. Но никто не гнался за тобой. Хозяин взял свою добычу.Я очень мало знал тебя. Ты ушёл, когда мне было шесть. Несколько детских рыбалок вместе. Несколько рассказов об охоте. Ночной твой кашель, тяжёлый, почти рёв, когда ты пытался очистить простреленные, прокуренные лёгкие. Твой хмурый взгляд и жёсткие слова, когда тебя звали на митинги ветеранов и героев. «Герои те, кто в земле лежат», - говорил ты.Короткие строчки наградных документов на два ордена.Твоего отца звали Трифон. Твой дед остался для меня безымянным. Кем были, куда сгинули твоя мать и бабушка? Были ли братья и сестры? Я ничего не знаю.Почему ты на озерах ловил щук поморскими снастями, ставил яруса? Не потому ли меня так тянет на Белое море, не здесь ли химия любви к нему?И если ты родом оттуда, как к началу войны оказался в вологодских краях, не в лагерях ли? Потому что призвали тебя на войну рядовым в штрафной батальон. И вдруг тогда отец твой и дед пропали в Ухтинском восстании, когда поднялись всегда склонные раньше к русским беломорские карелы, тут не выдержав обид и поборов, когда отнимали последние скудные плоды северных земель. Спасла ли тебя мать, затолкав в вагон проходящего поезда, идущего всё равно куда, лишь бы не попал ты на чёрные невозвратные баржи, о которых до сих пор помнят в поморских деревнях?Ничего не знаю. Нет ответов. Остаётся лишь гадать, ища скупые следы среди коротких строчек наградных документов. Карельский фронт. Рядовой штрафного батальона. Шестнадцать разведок боем. Два ордена. Старший лейтенант. Потом капитан. Командир штрафного батальона. Контузия. Ранение.ХХХТы очень хотел взять медведя. А он все не давался тебе. Почему-то. Ты даже стал думать, что если без шкуры медведь похож на человека, то не станет ли человек, напялив шкуру, похожим на зверя. Шкуру на душу. Может, тебе тогда не хватало этого звериного внутри? А может, медведь вовсе не враг тебе? Потому что лосей, волков и кабанов ты легко брал десятками.Помнишь, тот случай на охоте. Ты долго выслеживал его и, наконец, настиг. Он мирно пасся на болоте, лакомясь клюквой. Ветер был с его стороны, патрон в патроннике, предохранитель снят. Твой боевой пёс молча рвался с поводка, почуяв добычу. И вдруг он сорвался, не выдержал карабин. Он прыжками понёсся к медведю. А тот пока ничего не видел, увлеченный едой. И вдруг на середине пути из густого ельника выскочил матёрый волчара и набросился на пса, схватил его за загривок и потащил в лес. Тебе ничего не оставалось делать, как стрелять волка. Ты убил его и спас пса. Медведь же потихоньку улизнул посреди этих страстей. Израненная собака не могла идти, и ты тащил её на руках десять километров. Было тяжело, но ты не бросил её, донёс. Не так ли потом тащили тебя с рваной дырой выходного отверстия в спине. А следом волокли визжащую от ужаса добычу. Ночь была белой от разрывов.А за три часа до того ты точил свой финский нож, свой вейче. Точил так, как учил тебя дед: «Тщцц, тщцц, тщцц». Так, чтоб он мягко проходил сквозь рёбра, как сквозь бумагу…Наверняка ты думал о многом в тот момент. Вспоминал свою жизнь. То, о чём никому не рассказывал. Я снова и снова перечитываю твои документы. «Лично расставил несколько сотен противотанковых мин, в два раза больше противопехотных, ещё больше фугасов. «Лично руководил разведками боем. В одной из них первым ворвался в траншею противника. Двумя гранатами взорвал землянку с пятью солдатами и офицером. При отражении контратаки противника из ручного пулемета уничтожил более 20 гитлеровцев. Умело перевоспитывал бойцов-штрафников».Я долго не мог понять, как вы смогли. Как после месяцев отступления, после многих тысяч сдавшихся в плен, после всех предыдущих обид на власть и страну вы смогли повернуть всё вспять.Думал и не мог понять, пока не познакомился с интересным человеком. Мой ровесник, полковник, Герой России. С золотой звездой на груди. И когда мы приняли на неё же, не узкую грудь, по маленькой, по 0,5 литра горькой и белой, я решился об этом спросить.- Понимаешь, русские воюют всегда не за кого-то или что-то, а против несправедливости. Не за Родину, Сталина и прочее. А против немцев, когда поймут, что они враги и добыча. Те ведь тоже не дураки были, пытались играть на исторических чувствах, церкви открывали. Наши мужички думали и присматривались до определенного момента. А когда поняли и разобрались, решили, что пора ломать хребет. И тут уже не важно было всё остальное, - так сказал мне друг-полковник.Немец пёр весело и нагло, как лось на осеннем гону. С рёвом и фанфарами. А потом его остановили…Ты закончил точить свой нож. Взглянул на часы и коротко сказал: «Пошли».Накинув шкуры масхалатов, взвод молча полз. Ни одна ветка не хрустнула под тихим движением. Взвод стелился по земле, сливаясь в одно могучее лесное тело. Которое уже чувствовало близость добычи. «Вперёд!» - крикнул ты на последних метрах. «Ррря!» - рявкнул взвод в коротком прыжке…

Дмитрий НовиковСмерть старушки."Гораздо больше чем на озеро - река непохожа на море. В озере она может родиться, но никогда - умереть. В море же - умирает всегда. Море торопливо, жадными чужеродными губами глотает сладкую воду земли, превращает ее в свою солёную кровь. И тогда начинается другая, потусторонняя жизнь рек, обречённых на зависимость и растворённость в целом", - а красота вокруг была такая, что совсем не располагала к размышлениям. Он стоял на пологой, гладкой скале, которая была берегом непонятно чего - то ли еще реки, то ли уже моря. Немного выше по течению был шумный рокочущий порог - то есть ещё река. Немного дальше в другую сторону берегов не было вообще - открытое спокойное море. Темно-коричневая, масляно-шоколадная река вливалась в него, растворялась, светлела и становилась свободного, неправдоподобно голубого цвета. Ещё был ветер, вкусный как тёплый хлеб на разломе, как пивной пар в русской бане, как нагретое солнцем багульниковое болото. На другом берегу реки, тоже на скалах, гнездилась пустынная деревня. Серые бревенчатые дома, нахохлившись, прятались в расщелинах, не веря в недолгую благостность угрюмых стихий. А день задорно блестел, подобный кратковременной праздничной мишуре, чей конец известен и неотвратим.Он стоял на одном месте уже целый час. Никаких сил не было, чтобы уйти, покинуть это дремотное пограничье. Каждая морская волна была новой, непохожей на предыдущую, каждый взрык речного порога нёс в себе иной оттенок горделивого бахвальства. Смерть реки была яркой и праздничной.Потом вдруг пришла тишина. Как-то разом порог умолк, перестал биться и ворчать. Удивленно, сначала нехотя, а потом все с большим желанием вода повернула и пошла вспять. В растерянности закружились утратившие веру щепки, попадая в маленькие, нестрашные водовороты, скрываясь с поверхности и тут же выныривая обратно. Море вошло в реку. И теперь уже его светлость вливалось в насыщенную пресную черноту. Теперь уже оно изо всех сил вытягивало обветренные губы, и от глубины этого пронзительного поцелуя у человека закружилась голова. Я спустился к воде и зачерпнул ее ладонью. Еще полчаса назад с удовольствием пил её, теперь же поперхнулся и закашлялся от неожиданной горечи.- Что, мусокая? - раздался сзади насмешливый голос. На высоком месте, откуда я только что озирал окрестности, стоял и улыбался небольшой человечек, почти карлик. Сразу трудно было определить его возраст - молодое, обветренное лицо и лишь черные останки зубов в широко растянутом, улыбчивом рту.Я поднялся к нему, поздоровались. У ног гнома стояла объёмистая двухведерная корзина, полная неестественно крупной, глубоким тёмным светом сияющей черники. Бывает редкий чёрный жемчуг, одна жемчужина на миллион. Здесь их было два ведра с горкой.- Издаля приехал? - спросил не то мальчик, не то старик.- Да нет, не очень, - а сам подумал, что каких-то пятьсот километров могут стать неодолимой преградой и никогда не позволить увидеть тебе другой мир, непривычный, радостный, морской. И дело не в транспорте, не в отсутствии свободного времени или денег - дело в тебе самом, в том маленьком, секундном и первом усилии, которое всегда так трудно сделать. - А я здешний. Видишь, чернику щас берём, - гном с удовольствием общался. - Восемь вёдер сегодня взял, - руки его чуть не по локоть были сиреневыми, измазанными ягодным соком.- Руками собираешь, не комбайном? - не верилось в такую запредельность лесного дара, редкого в прочесанных двуногими пригородных лесопятнах.- Какой комбайн, всё руками, - он смахнул со щеки комара, - Тинду не купишь?- Тинду не куплю, не знаю, что такое? - я вдруг почувствовал, насколько смешно это - стоять здесь, одетому в яркий дождевик и новые еще джинсы, и спрашивать у местного, пусть в фуфайке и старых кедах, но ловкого и делового гнома про тинду.- Ну ты даешь, тинду не знаешь. Рыба эта, сёмга, молодая только. Трех кило не весит, - веселился собеседник.Я тоже улыбнулся невольно:- Все равно не надо. Скажи лучше, где тут у вас грибов можно поискать?- А чего их искать - вот по это тропке иди и бери, - гном махнул рукой вдоль реки, - Ладно, пора мне, пока сезон. Бывай. Он шагнул в сторону и вдруг исчез среди густого подлеска. Несколько минут я мог слышать треск веток под его ногой, потом все стихло. И опять стало мирно и беззвучно так, как бывает только в лесу, у моря, у реки, когда плеск волн о берег, шум листвы, мелкая поступь внезапного маленького дождя становятся твоим собственным дыханием, и ты не слышишь их, а только чувствуешь, как сладко постанывают до предела наполненные животворным эфиром легкие.Внезапно я понял, что меня отпустило. Что меня очередной раз отпустило. Что я опять буду жить, потому что дождался, выстоял, перетерпел. Потому что душевная боль это не ума лишенность, а лишь бездонная беда внутри, когда, качаясь на краю, ты пальцы ног бессмысленно, бездумно, отчаянно и жалко напрягаешь, чтоб не свалиться, чтобы устоять. Ещё немного постояв и прощально оглянувшись на море, я пошел по тропинке, указанной гномом. Экипирован я был по-взрослому - большая корзина для грибов, спиннинг с набором блесен, компас, карта-двухверстка, да еще чехол от резиновой лодки прихватил на случай полного изобилия. Если уж собирать, так все что попадется, с корнем, подчистую. Всегда у меня так - выбираешься в лес нечасто и всегда думаешь, что свалится на тебя столько даров - не унести будет. Но обычно выходишь полупустой, находившийся и надышавшийся, и деревья хитро посмеиваются за твоей спиной.Тропинка была не из легких. То круто поднимаясь на сосновые горки, то спускаясь в топкую болотину, она порой совсем терялась под огромными, в корчах застывшими коряжинами, среди грубого побоища бурелома или в высокой траве небольших светлых полян. Но радовало глаз и дух - полное отсутствие следов человеческих. Не валялись нигде пустые бутылки и консервные, ржавой жести, банки, не белели издалека стыдные бумажки, не чернели болезненно плоские костровища. Лес стоял важный, девственный, величаво-спокойный, и не было под его ногами людской помоечной суеты. Не хотел я об этом думать, но само собой вспоминалось чадящее марево пригородных пикников, когда посреди разбросанного повсюду мусора, в центре свалочного мироздание сидел венец его - пьяный отдыхающий, и на собранном из подручных обломков костре жарил свою вонючую сосиску, плюясь, сморкаясь и отправляя прочие надобности тут же, под ноги себе и братьям своим.А еще было радостно мне оттого, что тропинка не отходила далеко от реки. И каждый раз, когда она подбегала к самому берегу, я останавливался на несколько минут и стоял, восхищенный. Я давно не видел таких красивых рек. За каждой излучиной она менялась. То это был бурный порог, где вода туго и пластично переваливалась через отглаженные, отшлифованные ладони скал, и тогда издалека был слышен низкий, спокойный и властный рёв - так в далекой саванне радуется жизни сытый лев. То вдруг течение замедлялось, и жидкая смола воды медленно текла среди низких, в густой траве, берегов. Иногда на реке попадались узкие и острые, словно индейские каноэ, острова, и было видно, как на песчаных отмелях между ними блещет иногда что-то, воображением охотно принимаемое за рыбу. Тогда я разматывал спиннинг и усердно забрасывал во все стороны разноцветные модные блесны с вертушками, перьями и прочими радостями, надеясь поймать таинственную тинду, о существовании которой сегодня узнал. Но река смеялась надо мной мелким раскатистым смешком перекатов, и в сотый раз приходила пустой моя снасть. Только однажды темная тень долго шла за манящим металлом, но понюхав его и, распознав обман, резко ушла в сторону.Комаров, прочей летучей нечисти не было совсем, и с пустопорожним отчаяньем перекатывались в карманах испуганно припасенные репелленты. Несколько раз я сходил с тропинки и пытался отойти от реки вглубь леса. Но никакой глуби там не было - через несколько сот метров начинались пахучие, солнцем прогретые болота с корявым редколесьем, и я возвращался назад. Поэтому не нужны были ни компас, ни карта - лес ласково встречал меня, вёл роскошными анфиладами многочисленных преддверий и готовился накрыться волшебной скатертью, полной весёлых даров.Идти, однако, было нелегко. И наполненный запахами и вкусами воздух, вливавшийся в лёгкие и распиравший грудную клетку до ощущения физической какой-то прозрачности, наполненности во всем теле, всё же не мог заглушить упрямую боль в колене. То и дело наступая неудачно на массивные корни, а иногда оскальзываясь на влажных камнях, я не мог сдержать стона, часто замешанного на коротком ругательстве - болело сильно. Не так, конечно, как месяц назад. Месяц назад всё было по-другому, гораздо хуже. Нога скрипела, как у пирата Флинта, болью взрощенная осторожность заставляла неестественно изгибаться при каждом шаге, и тогда отдавало пронзительно в поясницу и крестец, а внутри был холод и страх. Хорошо, что этот страх был не первым в жизни. Хорошо, что я знал - он может когда-нибудь кончиться. Хорошо, что у меня к тому времени был уже опыт.Немного, километров двести в северу отсюда мы тогда пробирались к морю. Все дороги кончились давно, машину пришлось бросить в каком-то лесном тупике, а за спиной моей, испуганно озираясь на царящую кругом дичь, шли женщина и ребенок. В рюкзаке перекатывались буханка хлеба, банка тушёнки и бутылка водки - сухой паек для пожилых матросов. Из оружия - перочинный нож. Из знаний о здешних местах - рассказ знакомого москвича, охотника и лесного любопыта, о прекрасных дорогах, ведущих в волшебные кущи, где тюлени, белухи и дельфины подплывают к берегу и доверчиво, лошадиными губами, берут корм из рук. Немного позже я понял, что мой друг не мог устоять перед мощью своего талантливого воображения. Сам он здесь никогда не был.Дорог не было, не было и тропинок. Мрачный еловый лес сменялся густым, щетинистым лиственным подлеском. Продираться сквозь него приходилось как через русскую вековечную действительность - руками прикрывая лицо от ударов и грудью раздвигая подлое прутьё. Чуть расступаясь заросли сменялись мрачными болотами с оконцами стоялой, тухлой воды, застывшей в бесстрастном ожидании. Вокруг вились тучи комаров, мелкий гнус лез во все щели, тяжелыми бомбардировщиками по-хозяйски садились на кожу оводы и слепни.Мы шли долго, и уже кончались силы. Кончалась вера - себе, компасу, карте. Оставались надежда и любовь. Надежда, что ребёнок сегодня увидит, узнает какое есть тяжёлое, неприступное, долгожданное Белое море. И любовь, в которой стала сомневаться женщина, когда в вялом, спокойном течении жизни ей вдруг померещилось, что нет ничего важнее статуса, что кому-то и зачем-то могут быть нужны оправдания, и что-то может мниться положенным по закону, обряду, привычке, только непонятно, кем оно положено. А забыла она - где находится та трудная свобода, что важнее всех правил, чьи границы чувственны и любовны, чья широта пугает лишь слепых и вялых.И когда уже подступило отчаянье, когда глаза ребенка стали полны слез, а женщина усомнилась в себе, в земле, в полюсе и магните, в севере и юге, сквозь шум деревьев донеслась игра волн с прибрежными камнями. И тогда продрались через заросли тростника, то закричал кулик, слабый береговой охранник. "Уйди, уйди", - надрывался он смешно и напрасно. Потому что вдруг исчезли усталость и страх, и встали из волн слева Сон-остров, а справа остров Явь, и между ними в далёкое далеко простерлось трудное море, безбрежностью своей выгнав муть и сомнения с души. А потом наступила сказка для них троих, для всех вместе - солёные, вкусные шишки фукуса и неустанными морскими ладонями обласканные камни, залежи мидий и ярко-багровые медузы, морская звезда, неосмотрительно выбравшаяся на отмель, и юркие песчанки, в панике снующие возле ног. Словно старый и блудный друг бродил человек по берегу и показывал своим спутницам все новые и новые чудеса. А девочка погрузила в море ладошки, и в лодочке теплых рук испуганно засуетился мелкий рачок с большими печальными глазами. Слишком маленький для обычной креветки он явно был ее родственником. "Плыви на свободу, младший брат креветки", - немного торжественно сказал ребёнок и разжал пальцы.Стало быстро смеркаться, и никаких сил не было, чтобы идти обратно. Совсем рядом журчал большой ручей, впадающий в море. На берегу его стояла заброшенная, обгоревшая то ли изба, то ли баня, без крыши, окон и дверей. Была она черная и страшноватая, как незнакомая древняя старуха, бредущая по дороге из неизвестного края. И лишь подойдя поближе, они ощутили тяжелую надежность морщинистых, годами и ветрами изрезанных стен, умную хватку друг за друга толстых бревен и не чуждый ласковой внимательности выбор места. Мягкий берег ручья был усеян звериными следами - лосиные он узнал сразу, большие собачьи показывать никому не стал.Развели костер прямо внутри сруба. Уже в густых сумерках, ощущая на спине быстрых и проворных мурашек, он быстро нарезал лапника, устелил им угол избы. Ребенок быстро и доверчиво заснул, не доев бутерброд. А взрослые сели около костра, открыв единственную банку и бездумную бутылку. Дым бесплотным водоворотом крутился внутри сруба, ел глаза и выгонял мошку. Они молча сидели и отхлебывали по очереди из горлышка. Он знал, о чем думала она. О мужском предательстве, о нелёгкой женской доле, о прочих подобных вещах, которые давно названы и определены определениями, а потому неполны, ложны, неискренни. Он знал, что сегодня она будет плакать, и бояться, и говорить злые, резкие слова, строить обвинения и находить горькую радость в своем отчаянье. Он знал, что это нужно ей сейчас, и потому молчал. Ведь никак было не объяснить другому человеку - независимо от затверженных норм и правил, заученных мыслей и уверованных обрядов - вокруг расстилается северная ночь позднего лета, и Белое море уже раскинуло свои ласковые сети, в которых запутываешься навсегда, потому что зависимость от этих мест делает тебя сильным и свободным. Потому что эта ширь, этот воздух, эти древние деревья дают тебе право самому решать, думать, чувствовать, словно ты первый на земле человек, и тебе не за что прятаться в своих ошибках, заблуждениях и открытиях. И каждый дошедший сюда берёт это право или отворачивается в испуге, пытаясь после оправдаться нелётной ли погодой, нехоженностью ли троп.Он сидел и смотрел, как в слезах, но с успокоенным уже лицом заснула первая в мире женщина, и рядом сладко посапывал первый в мире и самый мудрый из живых - ребёнок. Он смотрел на них и допивал упругую жидкость, а вокруг избушки, хрустя ветками, бродила какая-то лесная доброта.Утром море бросило в них злобный ветер и холодный осенний дождь. Там, где познаешь хоть маленькую толику истины, нельзя оставаться надолго - вместить всю не хватит души, а приоткрывшей её ничего неизвестно про добро и зло. Утром у него распухло колено, и он еле шёл через нахмуренный лес, опираясь на скользкий, словно дохлая рыба, самодельный костыль. Утром гора, в которую они полезли, чтобы сократить путь, стала высотой с Килиманджаро. Утром, посреди гнилого, ржавого болота мягко спустились отчаянье и бессилие. И когда он готов был проиграть - среди деревьев вдруг ярко сверкнула дорога. Там очень красивые дороги, из розового, нежного цвета камня. Там красивые дороги…Где дорога есть свидетельство человечьих побед, там прихотливая, робкая тропа показывает общную, любовную зависимость друг от друга, брат от брата, лес от леса. Старательно обходя мельчайшие препятствия, она неуклонно проскальзывает сквозь самые лесные места, и по изменчивым изгибам ее сразу видно, куда тянул человека, другого, третьего - до прелести природной жадный взор. Но мне было мало пустых и ярких обещаний. Подхлестываемый странным, каким-то утробно земляным, грибным запахом, я всё быстрее шёл вперёд, и бесплатное зрительное наслаждение всё больше сменялось охотничьим азартом. Дальше всего грибное собирание отстоит от убийства, которое неизменно присутствует при всех других видах общения человека с лесом. Даже ломание берёзовых для веников ветвей, даже сокоточивый сбор ягод несут в себе немалую толику разрушения. Срезая же гриб, этот странный пришелец из иного царства пенициллинов и прочих плесеней, ты как будто дружишься сразу с ним и берешь в попутчики в своём путешествии по привычному тебе миру.Лес стал меняться потихоньку. Все чаще посреди густых зарослей елей появлялись светлые поляны, искусно обрамленные деревьями лиственными. Иногда же все свободное от щетинившейся тёмной хвои пространство образовывалось лишь одним кряжистым титаном, широко раскинувшим свои корявые, узловатые руки с чуткими, малейшего дуновения трепещущими ладонями. На такой поляне я увидел первый гриб. Траурно-торжественная шляпка и толстая пузатая нога - весь он был гордое и величавое смирение. Нереально большой, но крепкий и свежий - издалека было видно, что наклоненная в легком поклоне голова его снизу состоит из светло-желтой, тугой и плотной мездры. Кругом стоял сильный, свежий и пряный запах, легко заглушающий не только другие запахи, но и звуки. Сам лес застыл, казалось, пораженный великолепием своего создания. Еще не веря удаче, еще медля, еще предвкушая многочисленные ощущение - от чувства плотного, благодарного тела в руке до тугого, обворожительного скрипа разрезаемой мякоти - я медлил, и сердце гулко и азартно билось. Первый гриб, да такой, что делал незряшним все предыдущее долгохождение - я кинулся к нему и тут же услышал под ногой влажный хруст, похожий на всхлип. Одернул сапог и увидел раздавленный грубой, невнимательной ногой еще один, маленький и твердый, чья мякоть на разломе казалась яблочной. Огляделся внимательно - их много вокруг - разных размеров, то открыто стоящих среди травы, то лукаво выглядывающих из-за деревьев, из-под листьев, между коряг. Они, казалось, радуются моему удивлению. Столько белых грибов я не видел никогда в жизни. Тридцать, сорок, пятьдесят на каждой поляне, они торжествовали могущество живой плоти, и роскошеством своим останавливали моё время. Сначала мечась от одного к другому, затем, устав и переходя от семьи к семье уже более степенно, я за полчаса наполнил чехол от лодки, семь раз опорожнив в него корзину. Затем до отказа набил ее. Только тогда немного успокоился и сел перекурить.Я курил рассудочно, отдыхая. Как ни крути, а табачный дым вкусен. Любой дым вкусен. Даже воспоминаний. Даже худых. Я, видимо, сильно устал от красоты. От постоянной, часами длящейся благости устал я. От моря, от реки этой, от леса. И сам по себе, нежданный, пришел вдруг дым. Гарь взросления. Этапы воспитания чувств. Школьная раздевалка. Я - октябренок. Верю во всё и всем. Думаю, что война была давно. Умею задорно толкаться ладошками. И удар в пах. Резвый как конь. Такой же резкий. Морским коньком лежу я на полу, а в карманах чужие руки. Мне не жалко было рубля. Я заплатил его, чтобы узнать, что такое "пах".Следующий этап не буду вспоминать. Насильно. Мне страшно до сих пор. Потом я читал про зубы, которые вылетают при ударе с большой высоты об асфальт. У других, более сильных. А я слабый, я - пионер. Уже меньше веры. Зато кругом весна. И тайное чувство знания - почему-то еще идет война. Кругом. Всех со всеми. Ещё.Хорошо курить. Хорошо думать. Ведь дальше - армия. Я уже многое умею и ни во что не верю. Я - зольдат. Умею колоть и юлить. За лишнюю порцайку поделаю многое. И как отлично ничего не решать. Я люблю войну.Потом еще было многое. Ладошка трехмесячной дочки, которая слабо сжала мой палец, когда я пощекотал ее, уходя навсегда. Пустая бутылка и магнитофон с кассетой заразного Башлачева на крыше девятиэтажки, у корней которой - смешное тельце былого друга, вечного подростка. Моргинальная ванна с десятком бесстыже, вперемежку плавающих мужчин и женщин. Питерские кладбища с бетонными квадратиками в ногах неизвестных, многочисленных, чужих. Я не удивлялся. Я уже хорошо знал - не кончилась война.Уже много позже я ехал в вагоне холодном, зимой. И в тамбуре молча курил. Чужие мне люди, почти что враги, дымили здесь тоже, потом уходили, и спали на полках, в свои одеяла завернуты чутко. А я все курил, мне спать не хотелось. Ко мне рядовой подошел, небольшого росточка. Я сам был таким еще лет немного назад. Стрельнул сигарету, другую. Его я своим угостил коньяком. Он стал говорить про деревню свою, куда едет в отпуск, про веру свою, про родню. Потом про армейскую службу свою, уже сильно пьян. Он был из опущенных - война не кончалась. И очень уж пахли его сапоги, вернее гнилые все ноги сквозь кирзу, шинель, гуталин. Мне стало противно, я стал уходить, а он все сопливил вослед про то - где, когда, сколько раз. Мне не было жалко - война, всех со всеми, всегда, навсегда. Я долго не спал, не хотел. Еще через час вышел в тамбур. Там, в лужах своих, спал мой гном. Лицом в харчуваньях своих. Открытым, веселым лицом.Я не знаю зачем я позвал проводницу, мать наверное чью и жену, дал ей денежку, чтоб не ворчала, и вдвоем потащили его, обтерев лишь слегка - в теплоту. Чтоб проспался до нового ада. Завтра должен был снова наступить день.Я сидел и курил, и незаметно накурился так, что расправившиеся было лёгкие снова сжались в боевой готовности. Захотелось пройти еще немного, чтобы стряхнуть как-нибудь эти печальные мысли. Но есть интуиция, есть, что бы ни говорили прожжёные скептики и атеисты. Сразу, чуть только я начал свое новое, вялое движение - открылась огромная поляна, вернее даже проплешина. С первым же моим шагом неспешно, с нехорошей гибкостью уползла с ближайшей кочки большая серая змея, и я остановился, испуганный. А потом пригляделся внимательней и понял, куда я забрёл, любуясь красотами рек. Прорастали мелкие деревья сквозь обрушившиеся деревянные строения барачного типа. Неприкрыто плешивел посередине большой пятак утоптанного плаца. И даже, о незамысловатость, стойким остовом высилась в далеком углу покосившаяся бревенчатая тренога о четырех ногах. А из далекой деревни всё доносился удивительно слышимый на расстоянии собачий лай…Скучно и муторно стало мне, и я ушел, повернувшись. Шёл обратно по той же тропинке, но не радовали уже фальшивые, нарочитые красоты. Шёл и не думал уже, а просто тупил в сумеречном чувстве бесполезности. Шёл и вспоминал, про прадеда своего, шпиона и счетчика Сбербанка, лежащего где-то в этих местах в пределах километров пятиста, и про деда своего, капитана смершевого, тоже вспоминал. И понимал, чревом своим чувствовал, что действительно бесполезно всё, что не истребить в себе даже желания войны, потому что глубоко оно в сердце моём. Потому что очень близко, сросшись намертво, сидит оно с тем, что называется верой. Что не нужно бояться этого и противиться, дергаться в попытках понять и объяснить. Что если кричит любая-первая старуха "Распни", то так и нужно, это дело твоё. Так шёл я бессмысленно и бесчувственно, все приближаясь к собачьему несмолкаемому лаю, шёл к детям своим, к реке, тонущей в море, и лишь вспоминалась смешная надпись на вчера увиденной могиле местного погоста. "Здесь похоронена старушка, - было написано кривыми, масляной краски буквами на серой доске, - Ее звали Любовь".

Не знаю чьи... Некрасивых людей не бывает!Некрасивой бывает душа…Чья-то – тело собой украшает,Чья-то – злобой убьёт без ножа…Красота – как обёртка конфеты…И возможно, под нею обман…Развернёшь, а съедобного нету…Или будешь от сладости пьян…А души красота не увянетИ потом, по прошествии лет,Расцветёт, заискрится, воспрянет…Это будет достойный ответДля обложек гламурных журналов,Что учили красивыми быть…Хоть картинок красивых немало,Только стоит ли фантик любить?А вокруг столько добрых созданий,Что в душе – неземной красоты…Вдалеке от крикливых компаний,А в сердечке о счастье мечты…Без души мир себя потеряетЗа изменчивой модой спеша…Некрасивых людей не бывает…Некрасивой бывает душа…

Еще один рассказ Игоря Ивановича Морошка Рассказ В холодильнике совсем ничего не оказалось. Какая-то банка из-под кабачковой икры – без крышки, но с заплесневевшими остатками на горлышке и кислятиной на дне. Заветренное масло в бумажке – комком в дверце. О, в морозилке еще что-то закрыто! Сковорода месячной давности, с засохшей гречкой и несколькими волокнами тушенки. – Жрать-то как хочется, – пробормотал Костя. Костя спал три дня. Три дня назад он пошел к Вовке на юбилей. Пятьдесят лет! С фотографиями всего длинного пути в стенгазете, поздравлениями, напечатанными на казенных открытках, медалью на красной ленточке «50 лет жизни на земле». Да, еще с Вовкиной новой вставной челюстью – в знак юбилея. Черта, так сказать. Новые полжизни – с новым ртом. Вовка улыбался счастливым Щелкунчиком, а потом, прикусив пару раз язык от новизны ощущений, снял зубы и где-то потерял. Весь праздник гости сначала весело искали протезы, а потом танцевали. Библиотекарша хорошо двигается, Анька, – у нее есть чем танцевать, и она, имея все козыри, мощно трясет телом воздух. Костю звали Малыш. Это не фамилия, это размер. Он слыл одним из самых уважаемых людей леспромхозовского поселка. Потому что на два метра четыре сантиметра здесь лесорубы обычно не вырастают, а при рукопожатии Костя загребал правой любого встречного мужика до локтя. Любили люди Малыша, а как же иначе? И он их тоже. Вот и с Анькой жарили вечер и полночи. Вовкина люстра постоянно раскачивалась посредством Костиной головы, пока лампочка наконец не разбилась о потолок. Тогда налили в очередной раз – повод отличный. Потом гости начали отпадать от стола, но им, легковесам, так и надо. Костя сначала пошел к Аньке – там добавили. Дальше не помнит. Потом очухался у клуба – накатил с Башкиркой. Перерыв. Вот, видится, был бригадир – у него бутылочка, но дома. Бригадирова жена – такая ведьма, рот распахнула прямо на входе. Но налила, и опустились сумерки. Утренние, а может, и вечерние… В магазин бы за продуктами, да в тетрадке, где поминают взятое в долг, на строчке «Малыш» свободного места нет записать. Нельзя, а магазин один. И голова болит. Вытоптался на улицу, к калитке. Может, какая идея мимо проходить надумает. В кармане что-то... Ха, да это ж Вовкины челюсти! Как попали-то? Зашагал на край поселка – теперь нальют сто процентов! Вовкина жена без радости приняла потерю. Чарку не поднесла. Хозяин давеча вечером уехал на рыбалку. Юбилей, оказывается, закончился третьего дня. Опохмелялись позавчера. Остатки со стола самые наглые допили и доели вчера. – Поезжай-ка ты, Константин, за морошкой. Шла Верка, сказала: сегодня запускает свой автобус. Пошла, говорит, ягода. На открытых местах так и дозрела, по лесу – в куликах еще. Но много. Только ты ей должен будешь ягоду сдать. Да, и пятьдесят рублей в оба конца у нее нынче стоит. – Дашь полтинник в долг? Малыш раскачивался в автобусе. Один на двух сиденьях. Под ногами огромный шарабан, литров на сорок. Для остальных огромный, а ему в самый раз. Поселковые нешумно обсуждали вчерашние новости. Костя, отсутствовавший три дня, возвращался через них к людям. Расслабленно, поскольку бодрость в голову пока не вернулась, старался в такт ухабам контролировать движение автобуса. Не проехать свое болото чтоб. Хотя как его проедешь? В поселке у каждого было свое место в лесу. Лесовозная дорога уходила прямой веткой на семьдесят километров в сторону архангельских болот. Лес здесь валят лет пятьдесят, так что после первых порубок уже новый поднялся – и не отличишь. Парами и по одному ягодники стали выходить на свою ягоду. Костино болото еще не доехано – оно самое дальнее будет. Ноги-то у него – вот какие! На таких пробежать километров тридцать-сорок – раз плюнуть, а тем более автобусом. Приехали. Веркин водитель, он же сожитель азербайджанской национальности, непонятно как оказавшийся в этих неизвестных его богу краях, открыл двери – и автобус остался пустым. – Сегодня не забирай. Заночую тут. Завтра поеду, – предупредил усатого Малыш. – Подгоню ласточку где-то к шести. Захлопнулись со скрипом дверцы дряхлого пазика. Голове стало чуть полегче – день белый на дворе. Раскатав болотные сапоги, Костя перешел придорожную канаву. Разогнав на воде водомерок да жуков-плавунцов, сунул голову в воду и намочил хорошенько воротник затасканной брезентовой штормовки, истерзанной кривыми холостяцкими швами. Растворился в лесу. Он ходкий мужик. И за грибами, и капканы на куницу поставить, и на рыбалку, и поохотиться… да мало ли что в лесу надо. Встал да пошел – поди угонись за сапогами сорок шестого калибра! Его болото – во-он там, за второй гривкой. В перелеске под ногами порохом рассыпается пересохший ягель. Давненько дождя не было. Сушь... Ягода хоть была б, а то по такой погоде и не налилась небось – стоит засушенная в куликах. Как шарабан набить? Мешок еще взял зачем-то – думал колосовиков нарезать. Принимают и их вроде, по сто двадцать за кило. Да где ж тут грибам-то быть, на жаре этой? По тенистым закрайкам в лесу морошка стояла хорошими полями, но крепкая совсем, даже верхушки зеленые – не окрасились, рано. Дальше уходить надо, в чистину. На открытых местах, наоборот, перезревшие мякушки – какие держались на веточке, а другие расплылись комком или вовсе упали на мох. Что за ерунда: там пока нельзя, а здесь уже почти неможно. Косте необходима была просто зрелая ягода. Ведра он не взял, чтобы мякушек нарыть, а из шарабана они протекут соком на улицу. Пошел искать нужные ягоды. Где-то прихватывая пястями, где по ягодке, пробирался он по болоту, отгоняя слепней. Решил брать на ветер, потом кругом к ручью – там и заночевать. Наелся мякушек до отвала. Голод обманом приглушил, голова от пьяной ягоды просветлела совершенно. Вот где опохмеляться надо! Водички только теперь приспичило, аж во рту все разъедает. До ручья бы дойти… Ночью костер не палил. Что его жечь-то в июле? Готовить все равно нечего и не в чем. Ягод налупился вон – глядишь, и сон придет. Зверя он не боится. Каждый зверь в этом лесу понимает: здесь лежит Костя Малыш. Нож огромный отцовский, из выпускного тракторного клапана выкованный, лежит тут же в старых ножнах пущим аргументом. Наломав лапника, привалился поверх, накинув капюшон штормовки от комаров, а руки втянув в рукава. Сейчас солнце сядет, и разлетятся басурманцы, а пока жалят люто. Навалил веток и на себя сверху. Ночью снилась Анька. Она почему-то танцевала с мелким Башкиркой. Люстра все равно раскачивалась, а у Кости пришла нешуточная эрекция. Проснулся. Хочется пить, но идти к ручью лень. Утром солнце не выходило из плотного болотного тумана. Никак. Оно наверняка где-то есть, но тумана больше – ковром. Напился и побрел туда. Куда, понятно не очень: ни ветра, ни солнца. Но места вроде знакомые. Вот гривка, там канава какая-то. Морошка понемногу начала попадаться. Лоси круги натоптали. Конкуренты – ягоду что перемяли, что пожрали. А вот и они стоят. Пошли в жопу! Это мое болото! Три лося и лосенок с кажущейся медлительностью унеслись в туман. Костя берет дальше, внагибку шарахаясь по сырому мху, – полшарабана уже рядом. Спина к полудню начинает побаливать – тяжеловат все-таки Малыш для нагибательных работ. Так, а где это мы? Туман дневной пожиже, а место какое-то не мое. Без паники он, подгребая ягоду, которая как раз становилась все лучше и лучше, начал выходить к дороге – она ведь в том направлении. Пьянящие мякушки в рот класть стало невмоготу – горло жгло ядовитой киселью. «Ладно, вечером сдам шарабанчик по двести за кило в магазин и наемся вволю». Неспешно собирая, переставляет сапоги по душистому болоту. Направление прикинул. Там. «Куплю водки литр». Но ничего похожего на дорогу не появлялось. Время явно далеко за обед. Вот же гад! Так и автобус уедет – топай потом всю ночь голодным. Ведь эта рожа не подождет. Может, посигналит хоть? Быстро добегу на шум… Утром четвертого дня на едва заметной тропке хрустнула два раза ветка. Костя вскинулся с лежанки – идет мужик. Холодом вспотел загривок. Матушка-царица, что же это делается? Бежать? Поздно. Мужик подошел ближе. В рваном спортивном костюме, тапочках-шлепанцах, черной бороде и с двумя пакетами из магазина «Лента» в руках. Земные пакеты успокоили, а не то бы оконфузился: сам Архангел Михаил! – Михаил, – представился мужик и сунул Косте маленькую пятерню. Михаил пробирался святым путем от братьев Муромского монастыря к братьям Соловецкого. Никакого такого «путя» здесь Малыш не знал, и братья ему никогда в жизни не попадались. Хотя где это «здесь»? Костя уже три дня вообще не знал, где он. Поесть у Михаила не было ничего. Он же святым путем шел, а не с рыбным обозом. Тоже на ягодах. В пакетах – скомканная лежанка на ночь, запасные шлепанцы и вода для питья. Попили. – Михаил, а нахера тебе это надо? – Веру креплю, – ответил борода и пошел дальше. Малыш, расспросив ранее, что да как, направился в обратную сторону. Вчера «брат» какую-то дорогу переходил. Часа через два следы тапочек он, с матерным криком на все окрестные леса, все-таки потерял. От вида ягод тошнило. Морошка в шарабане перезрела, забродила и потекла наружу по неплотно обстуканным жестянщиком алюминиевым швам. Он вывалил ее еще вчера. Черника не дозрела хорошенько, но хотя бы не была такой ядовитой. До поедания многочисленных лосиных какашек-кругляшей Костя рассудком не дошел. Кислица вот попалась – постоял на карачках, погрыз. Анька больше не снилась. Не то попросил бы ее сходить к этой суке Верке, чтобы ее горный козел посигналил на дороге. Но Анька не приходила. Никто не приходил. Михаил вот разве что. Интересно: кроме пакетов, другой тары у него не нашлось, что ли, по кустам лазать? Где он может быть сейчас – небось скоро в соловецкие колокола вдарит. Прислушался. Нет, только ветки шумят и шумят. Неизведанно, на каком ветру. На восьмой день Костя, напившись быстрой воды на перекате под мостом, вошел в поселок. Он не остановился у своего дома, а сразу направился к Веркиному. Нет, сдать ему было нечего, но вот пораздать накопилось чуть. Сожитель с разбитой мордой, путая слова всех народов мира, пытался объяснить ему, что тем вечером переругался с Веркой и на следующий день с ягодниками поехал другой водитель. Новый автобусник не знал, в лесу кто-то ночует или нет. Выходит, никто в поселке и не заметил – Малыша-то, Кости-то, нет! Вовка же на рыбалке неделю, а жене его не пристало по чужим мужикам проведываться. Костя заплакал. Заплакал, рыча от досады. Пнув крыло ржавого предательского пазика, стоявшего у забора, пошел в магазин. Черт с ней, с той тетрадкой и с тем, что там в ней написано! Но магазин был закрыт на обеденный перерыв. Костя давно не знал, сколько времени и что бывает обед. Гречка месячной и восемь дней давности была прекрасна. В ней так здорово растопилось пожелтевшее от старости сливочное масло. Икра покрылась плесенью полностью – не хотелось ее. За окном проехал автобус – в лес, за людьми. Чернику принимать стали по сто двадцать. Морошка тогда уже отошла.