Северная проза

[larosh 6 031]

Вы уж Извините , форум вроде как не про это, но отдыхать от рыбок тоже надо. Есть среди моих друзей писатели от души , есть и писатели по профессии. Я тут с Вами маленько поделюсь их творчеством, и хорошим и не очень.

[блеснюк 39 789]

В 01.05.2017 at 07:53, larosh сказал:

поделюсь их творчеством

Ждём...

[larosh 6 031]

7 минут назад, блеснюк сказал:

Ждём...

Прогулял неделю, рутина рабочая заела, а тут маленько времени надо.

Исправлюсь

[larosh 6 031]

Чуть чуть для затравочка и настройки восприятия.

Лично автора не знаю, просто Игорь Иванович.

 

 

ВЕРТЛЯВАЯ ВОРГА В ЩЕБНЯХ

(рассказ)

Пурга — не пурга.
Если приехал — нашел,
Если не приехал — найдут.

Снегоход, медленно повалившись на правый бок, перекатился по склону. Новенький Linx, специально созданный преодолевать адово зимнее бездорожье. Я соскочил с него чуть раньше, предугадав возможность оверкиля. Кум не покидал капитанский мостик до конца, держась в борьбе за руль. Так и вдавился в снег, взметнув к небу широченную гусеницу. Я незамедлительно заголосил: Серёга ведь уже не такой новый, как снегоход. Из-за возможного недостатка кальция, вымытого долгими годами из костей, он мог неправильно воспринять нынешний кульбит.
Он лежал тихонечко — директор предприятия, в кричащем новизной и фирменностью красном зимнем костюме. Машина остановилась с отломанным ветровым стеклом, бурча незаглохшим двигателем, сделав один, но важный переворот. Местные мужики не заметили нашего конфуза, так неслись впереди. На этом склоне их караван из снегохода и двух волокуш взлетел, будто с палубы авианосца. Из вторых саней вывалилась собака, и на метр в воздух ушло колесо R15 с вытертым протектором, на котором восседал Андрюха. Этот рыжий проныра из местной кочегарки поехал с нами на выгул на чистом воздухе. Вкушать жидкости он не имел более сил. Да и средств. Удержался в полете за родную воздушную твердь и рухнул обратно в корыто. Собака же кубарем катилась за снегоходом на короткой веревочной вязке. Видимо, ей было не привыкать, и, поймав ногами наст, она юрко сиганула на место. Буднично так у них вышло.
Серёга нетвердо встал и потянулся к рулю. Я набрал воздуха, готовясь голосить и далее, как и подобает в таких тяжелых случаях, думая: «Сейчас доберется в коматозе — и все, конец, свалится!». Но он, чуть покряхтев и, поправив волокушу, полез в седло. Зверь!

Перед выездом из поселка, когда Андрюха радостно и честно приволок пятилитровую канистру спирта, кум, угрожая отъездом домой, отказался в нее верить. Из жалости, но бесцеремонно отлил нам мизерную поллитровку, остальное же оставил в гараже. Мы — трое заинтересованных — забéгали под заборами и сараями в поисках пустой бутылки пошире, но она не нашлась. Пригорюнились было, ощущая глупость открытости людской, но, плюнув, бодро прикладывались весь путь к фляжкам-баклажкам-кружкам, уничтожая запасы того, что было привезено мной из большого города.
Вот и думай на перевернутом кумовом месте водителя-снегоходчика: чтобы не пасть низко, с чем надо ехать внутри себя?

Прошлогодняя наша изба, в ста тридцати километрах от жилья, в этот раз стала лишь транзитной. Нам дальше теперь. Здесь первая ночевка с маленькой рыбалкой. С совсем маленькой, потому что не клевало почти. Изба та же — чистая, мы те же — еще не испачкавшиеся. Всё в порядке. Местные бодро заняли лучшие нары, нам же достались подальше от печки и нижние — более холодные. Теплый воздух обычно сверху — так гласит физика. Мы, получается, снизу — так гласят местные.

В первую же ночь я решил все узнать про оленеводство. Абсолютно все. Вовка — наш старший проводник — семнадцать лет пас здесь оленей. Поэтому он должен был за две последние бутылки водки передать мне весь накопленный поколениями опыт. Я спрашивал обо всем и сразу, перебивая сам себя и записывая самое важное в специальную писательскую книжицу. Интересовался порою неожиданно и нудно, но зато часто подливая в чарки. Вовка отвечал на любые вопросы просто, незатейливо. Странички бегло заполнялись мелким неразборчиво-водошным почерком. К середине ночи я уже знал почти всё об оленях и их пастьбе. То, что не легло в голову, записалось навеки в книжицу. Напитки закончились, налобные фонарики погасли просевшими батарейками — всё, пускайте стада оленей, я готов! Пополз на свои холодные нары. Утро.

* * *

Поправить голову посчитал неприличным — отпился растворимым кофе. Открыл конспект укрепиться в глубоком знании. Из всего написанного ранее во всенощном мраке прочитать смог лишь: «Боковой — олень, пристегнутый сбоку». Вот оно как! То, что сбоку пристегнут именно боковой олень, догадаться, конечно же, почти невозможно самому — стоило записать! Остальное совершенно неразборчиво. Закрыл и убрал подальше. Навсегда.

Собрали пожитки, увязались, навели порядок, тронулись дальше на восток. Еще пятьдесят километров — до следующей будки. Они все в тундре одинаковые и появляются неожиданно. Едешь, едешь — все пустота в глазах. Вдруг — раз, за пригорком труба из снега торчит и туалет полузанесенный дощатый расставился. Значит, дома — дошли! Дверь в избу не открыть — занесена снегом изнутри, но вся погрызена до дыры. Росомаха? Так и есть: перетерла все оставленные в прихожей оленьи шкуры, разделив: мездра тонко сгрызена в себя, мех — ровными седыми клоками по полу. Пустыня, торопиться поганице незачем — на всё времени хватает.

Пока мы с кумом выгружались, хорошие нары снова закончились. Проезжая перед этим по льду большой воды, удовины присунули в нее. Так что на большую уху красных рыбьих голов с жирными плавниками да щук несколько уже есть. И она — последняя пластиковая бутылочка из-под боржоми — чистого, неимоверно прекрасного своей окончательностью спирта. Хоть уха не будет испорчена, не пустая пойдет. Хороший вечер! Как верно пасти северных оленей, все менее хочется знать. Пусть сами пока побродят, ягель какой найдут — тот и копытят, спариваясь с удовольствием и без меры. Зато мы играли в карты, принадлежавшие будке, — замурзанные, с отвалившимися углами, разноцветные, из разных колод. На древних костях домино, висевших тут же в мешочке, от старости не было видно беленьких точечек, указывающих их номинал. Поэтому карты.
Удалось заснуть не «дураком». Хотя это как посмотреть с моих нижних-то нар! Андрюхе, переживавшему за оставленную дома канистру напитка, не лежалось. Он безутешно топил печь, которая стала сродни мартеновской. Сырая, вчера напиленная у реки железной крепости тундровая береза плавилась, рыдая и завывая в трубе. Обитатели медленно выползали из спальников, потом из вторых штанов, а затем и из первых. К утру крепко щелкали зубами от холода, так как Андрюха всё же наконец уснул, наевшись досыта щучьих голов.

«Долгая дорога в дюнах» ... Здесь бы это звучало как «вертлявая ворга в щебнях». Петляя, поднялись на каменную гору. Везде из-под снега каменные осыпи. Сердчишко что-то зажало. Тревога далекая в груди завязалась. Подумалось: аптечка-то у меня огромная, а вот от сердчишка и нет ничего. Оно же не болело никогда. Слышу себя: если хоть что-то сейчас не сделаю или поступлю неправильно, то самое важное внутри меня перестанет работать. Работать как раньше — незаметно для меня, но во мне. Будто механизм встанет. Я взял себя в руки, начал не хотеть умирать именно сейчас — и тут понял, как это могут делать люди, говорящие «Сейчас я ухожу». Остановить жизнь добровольно, просто приняв решение. Кричу куму вперед, через его плечо: мол, если упаду на ходу, то это сердце, наверное.

* * *

Ну, а что же еще здесь вот, сверху, во мне может быть? Душа разве? Может, и она. Забеспокоилась что-то, забилась. Слева вижу несколько сейдов саамских родовых. Мхом мелким красноватым затянуты, выложены загадочно. Поземку низовую камни режут, как корабли воду. Снег по сторонам стенами волн уходит. Пошел, хоть и пурга заметает. Думаю, они сердце схватили. Поговорю с ними — может, и душу отпустит. И сжимать не станет. Помолчал с древними камнями, подержался за них, холодных, губами свое пошевелил. Вот и дальше дорога мимо пирамид тех побежала-поехала. Ничего вроде стало — полегче.

Олени могут зимой нарты километров шестьдесят-восемьдесят за день тянуть. Летом — только до двадцати. Снегоход сколько хочешь бежит, пока бензин и силы рулить есть. Вот и катались каждый день в разные стороны. Озёра огромные, что рваные портянки - по всем лощинам заливами узкими да глубокими распластались. Короткими салмами соединяются в одну жизнь. Проскочил сто метров вдоль порожистой протоки — и ты в другом уже озере, а вон там и следующее. Рыбы огромные под нами собрались, как всегда. За руку как схватит, удочка в которой зажата - так хоть за ней под лед, еле держишь! Леска трещит, рыба круги нарезает на коротком поводке, никак в лунку не завести. Вот вода наверх пошла — попала, значится, морда в створ, пошла рыба кверху. Кто там? Широко и туго головой трясет — зубастая щука рябенька; часто и мощно дергает — красномясая кумжа пятнистая. Выходи сюда — мы, собственно, за тобой!

День, хоть один, но выдался теплее других. Не очень дуло — поземка наконец-то улеглась. Куропатки вылезли отовсюду побродить на редких проплешинах прошлогодних ягодников да почек поклевать березовых. Семенили меховыми ножками среди каменьев и кочек — парами и целыми стаями. Издавали свои не поддающиеся описанию звуки, которым нет человеческого слова. Пяток штук попросились к нам в шулюм. Почему в шулюм, не ведаю: его вроде совсем не здесь готовят. Но и тут он же — Вовка — так сказал. У меня на это тюбетейка вязаная для антуража имеется. В каждую тушку заботливо заложены сердечко и вычищенный желудок. Маленькие птички, но шибко вкусные, с жирным темным наваром. Пропиталась вкусом дичины и картошка, да и изба вся тоже. На печке стоит — вытамливается. Странно: грудь большая у куропатки, а ножки тоненькие, хотя ведь больше бегает, чем летает. Завтра съедим варево вместе с этим их парадоксом. Утром.

* * *

Люди севера не умеют ловить рыбу на удочку. А зачем? Сети тогда им для чего? Спрятались от пурги за снегоходом, сани боком от ветра выставили, брезентом прикрылись. Болтают, лески беспорядочно руками дергают. Бесцельно. Андрюха, просясь в тундру, как отрезал: «Что поймаю — мое!».
Так и не поймал ничего, хотя сидел честно и сколько смог. Если им становилось совсем уж скучно, то ложились на лед, в лунку глядели, пытаясь понять, отчего нет клева. Рыба-то хоть проплывает там или нет? Сдаваясь, спрашивали: «Сами-то до будки доберетесь, следы ведь вроде снегоходные видно?» И уезжали. По хозяйству, рыбу почистить, да мало ли что там еще. Ну а мы с Серёгой — до упора. Ехали ведь за этим именно делом.

Самая белая в тундре, собственно, она сама и есть. Снегом своим, летящим каждый день в свою сторону, шипя поземкой. Кажется, что отсюда он никуда не девается — носится с одного края севера на другой, а нового с небес не сыплется. Весна вроде по календарю — зачем снег? Куропатки вон тоже белые, но предательские черненькие головки да пара перьев под хвостом не дают им потеряться в глазах полярной совы. Она-то как раз белая, следом за снегом. Машет куда-то широченными крыльями прямо днем. Видит, значит, всё-таки на свету. Или ей всё равно: здесь врезаться не во что, а бояться некого. А вот песец вовсе не белый. Это на пальто и шубах он кажется таковым, а здесь побежал с нашего путика желтым грязным пятном. Не оглядываясь. Эх, собаку за ним пустить — пусть воротник нашим женкам бы догнала!
– Не догонит, — говорит Андрюха, — у собаки хоть и ноги длиннее, но она на них сидит возле будки месяцами, а этот носится изо дня в день. Тренируется.

* * *

Лаечий кобель Бой, двух с хвостиком лет от роду, неделю жил на улице. И всю предыдущую жизнь — тоже. Но так как я этого не видел, казалось, что он герой, когда всю метельную ночь лежит с подветренной стороны будки, наполовину присыпанный снегом. Роскошного черно-белого окраса, он потом вывалялся в коричневом веществе. Ему было здорово — наверное, не хватало витаминов. 
Впервые Бой понюхал меня в возрасте четырех месяцев, когда возле него, подвижного мехового валенка, валялись обглоданная оленья нога с копытом и кусок растрепанной медвежьей шкуры. Охотник, он учился знать будущую добычу. Нынче же, встретившись уже в третьем путешествии, собака знала, что я ее очень большой друг. Второй после хозяина. Пес постоянно на льду подбегал ко мне поиграть, поваляться, покусаться. Хороший, только зачем мне теперь такой друг, весь вот в этом расчудесном аромате! Но Бой не знал моих мыслей, делился всеми своими радостями, вытираясь честно и открыто о куртку и штаны. Скоро мы все там были равны на льду — благоухали одинаково. Клев рыбы стал по ощущениям получше.

В будке нам жилось, как в коммуне. Каждый что-то нес, кого-то чистил, ощипывал, варил, добывал. Все на равных. Ни господ, ни тебе товарищей. На второй день мы оглядели ногу кума — он дюже хромал после кувырков. Конечность Сергея была плоха, как на плакатах в больнице. Она и раньше мне никогда не нравилась, а тут раздулась жирной подушкой, частями посинела, причем почему-то с разных сторон. Я бегло прикинул «на глазок», по куда рубить, если что, но вслух очень похвалил прогресс восстановления тканей. Сделал йодную сетку — в отсутствие других медикаментов. Все одобрительно загудели: «Йодная сетка, да! Ты врач, Виталич!».

Виталичем я стал почти сразу. Андрюха так меня зачем-то позвал. Я упрямо не откликнулся — он еще позвал, а затем и снова. Мне подумалось: какая разница, ведь понимаю — это меня зовут. И вот повернулся к нему. Кум, спасая имя мое, громко и демонстративно проговорил многократно «Иваныч», но Андрюхе намеков было не понять. Вот Виталич и появился с тех пор. Не жалко! Сути-то это не меняет.

Мимо сейдов проезжать стало легче. Душа нашла здесь место, сердце успокоилось. Сергей называл их «сельди». Не верит, знать, в глубину и мощь тундровых знаков. Ну и ладно. Его снегоход разогнался на одном из озер до ста восьмидесяти с чем-то километров. И это еще с больной ногой! Они очень нравятся друг другу. 

* * *

Сны в тундре есть. Они живут в будках под нарами, никуда не разбегаясь годами. У меня есть один из старого. Он был и в прошлый раз, только сейчас с временными нюансами. Год ведь прошел, и те растения, что в прошлом цвели, сейчас догнивали своими плодами в ящиках в моей деревне под Тихвином. Ключевым моментом этого сна был приезд моей жены Татьяны в деревню с мужем. Меня не смутило, что муж — это не я. Он к тому же должен был уехать наутро, и как бы всё в норме дальше. И много чего еще из прошлого года, до мелочей и тонких штрихов. В положенном месте я опять проснулся. Серёга свои сны не помнит — он так говорит. Но мы-то их очень даже знаем, содрогаясь.
Он, как и в прошлый год, снова завыл в полночь волком на всю избу. Поначалу тихо, потом надежнее. Все напряглись. Местные подумали на меня, я — на них. Подняли головы – Серёга! Тот еще громче завыл и зарычал. Стало тоскливо и зябко под ложечкой. Полярные волки ростом с быка оленя, а весом и того больше. Я постучал кружкой по столу — не помогает. Позвал его по имени.
— Да, Иваныч! У-у-у-у-у-у… Р-р-р… 
О как! Значит, я там — внутри сна! Мужики сказали важное: что выводить оттуда надо аккуратно, чтобы чего не стряхнулось в голове. Тогда я потряс за ногу — за здоровую. Кум поднял голову и улыбнулся. Потом быстро заснул вновь, продолжать видеть незапоминающееся.

А я — нет. Лежу в темноте. Сейды. Бог Куйва. Центральная пустая тундра. Безлесая, голым камнем. Рыбная.

Мужики в полутьме на шкурах. На хороших осенних оленьих шкурах, крепко выскобленных и от этого мягких, не трясущих из себя выпавший сизый с коричневым мех. Им ничего видеть не надо. Их всё - здесь вокруг. Не боясь ночного холода, в желтом свете керосинки в сторону от располированных годами досок нар торчит растоптанная годами нога пастуха. Вовка не знает Куйву. Не произносит его вслух. Тут он более дома, чем дома. Он сам - Куйва и есть. Своей жизнью, местом, назначением. Снежно ли будет, поплывут ли ручьи, полетит ли мошка — ничто не важно. Спички, чайник с кружкой, нож, шкура, сухари и чай. Тогда всё будет хорошо. С ним и с теми, кто с ним.

…Выйдя за дверь по-важному в ту, самую первую ночь постижения главного оленьего дела, я прикрылся спиной от ветра, секущего щеку поземкой из-за угла. Поежился в большой и бесконечной темноте, побыстрее забежав в покойное стоячее полутепло будки.
— Так я тебе все про оленей и расскажу, — пробубнил хмельной Вовка, не зло провожая на холод мою суетливую спину. Почерпнул макарон с тушенкой из хирваса с луком, замахнул очередной глоток из железной кружки, ловко держа ее вечно мерзнущим обрубком указательного пальца, отрубленного топором в далекий день Праздника Севера....


* * *

Спирт, оставленный в гараже, нашел в первый же день отец Вовки. Наше возвращение домик встретил пустой канистрой, мутным запахом перегара и тулупом, валявшимся на шкурах в углу. Отец жил подле канистры всю неделю — безвылазно и честно. Нечленораздельно — на оленьем языке — попросил двести рублей. Я после Вовкиных уроков хорошо говорю на оленьем — со второго раза понял, чтó от меня требуется. Андрюхиному здоровью ничто больше не угрожало — он мог теперь с чистой головой и совестью топить свою мазутную кочегарку, устилая черным слоем гари снег вокруг поселка. Кум положил плохую ногу в машину, а второй порулил домой. Я сидел рядом, провожая глазами горные шапки ловозерских тундр. Молчал, укладывая среди головы полученное. Вовка следующим же утром ушел обратно в тундру: медведи поднялись из спячки — стрелять их пора, а то они за оленей примутся.

Весна идет, хоть и поздняя. Олени, кусками большими и не очень, потянулись из леса к тундре. Их сгоняют к коралям пастухи, выхватывая из стада ездовых быков. Одних — ловким нярталой-арканом, других, подсаженных на хлеб, — большой черной горбушкой. Отшибают рога тем, кто не сбросил их сам, — чтобы не побили друг друга в упряжке. Настраивают езжала, достают отполированные временем длинные и легкие хореи. Штопают малицы. Поправляют и запрягают сани, ставя передовым сильного проверенного пелея. Оживает тундра. Съедает незаходящее солнце зимние, набитые снегоходами ворги, обнажая замшелые россыпи щебней, под приглядом строгих и угрюмых сейдов.

Весна — на север, хоть бы и поздняя. Мы — домой на юг, хоть бы не на долго.

[larosh 6 031]

Вот не удержался и выложил прочитанное....
ОБ АВТОРЕ. Андрей Томилов родился в 1949 году в селе Птичье Курганской области. После окончания Иркутского сельскохозяйственного института получил специальность охотоведа-биолога. Работал на юге Хабаровского края в поселке Гвасюги, затем на Камчатке, в Большерецком госпромхозе в должности охотоведа. В 1980 году вернулся в Иркутскую область, на Крайний Север. Здесь были написаны многие рассказы: «Охотоведы на Сахалине», «Северные истории», «Таймыр», «Турист»... С 2007 года он охотовед в частном охотничьем хозяйстве. В настоящее время на пенсии. Живет в деревне, занимается пчеловодством.


Мы одной крови

Может ли дикий зверь поверить своему заклятому врагу — человеку, если тот превратил его жизнь в ад? И как поведут себя оба, если станет понятно, что только вместе они смогут найти путь к спасению? Рассказ основан на реальных событиях, происшедших в 1974 году.

В сибирских деревнях принято навеличивать друг друга — называть по имени и отчеству. Забавно, когда так обращаются к пареньку лет семнадцати. Или того пуще — к опустившемуся селянину, развалившемуся на крыльце сельпо. Но, как говорится, из любого правила всегда есть исключения...

Федюня родился на юге Хабаровского края и никогда не задумывался о том, что можно куда-то уехать за лучшей долей. Так и жил в своей деревне, не бедной, даже развивающейся за счет добычи зверя да народившегося недавно лесного промысла, когда начали размашисто, начисто оголять ближние сопки. Техника уж не по одному бревешку тянула к поселку, а целыми охапками. Будто старалась быстрее извести тайгу, перемалывая гусеницами молодой подрост и нарушая все ключики да ручейки.

Федюня уже в школу бегал, когда леспромхоз открыли. Рос он не бедовым, и не тихоней, к соседям относился уважительно. А вот не дали ему отчества. Может, оттого что отца у парнишки никогда не было. Теперь уж четвертый десяток разменял, у самого двое пацанов поднимаются. Давно уже стали звать Федором. Да и ладно. Жить можно. Скандалов он ни с кем не водил, зла ни на кого не держал. Радовался жизни, мир узнавал с широко открытыми глазами.

Еще он с дедом грибы да ягоды таскал на сдачу государству, папоротник по весне собирал. Хороший заработок был. По три раза за день полные мешки пучками уложенного папоротника вытаскивал на заготовительный пункт. Денежки сразу платили. Радостно. А еще пуще радость была, когда мать, принимая от него вечером заработок, всплескивала руками, словно птица крыльями, и ну его обнимать да целовать.

— Работник ты мой! Золото ты мое! Как же ты быстро бегаешь, что столько заработал! Ба-тюш-ки!

Внутри становилось тепло и хотелось еще смотреть, как мамка пересчитывает деньги… Вот с тех пор и причислил себя Федька к промхозу, без которого и жить-то незнамо как. Особенно сроднился он с хозяйством, когда на каникулы зимние попал к дядьке на участок. Ходил там на лыжах, разводил костер, кипятил в котелке чай, учился обдирать белку — таежное счастье. Именно тогда проснулся в парне азарт к промыслу. Родился охотник.

Отслужил Федор в армии и после дембеля дня дома не высидел — вышел на работу с записью в трудовой: принят штатным охотником. Правда, директор вел разговоры о том, что нужно выучиться на егеря, об охране природы, о каких-то мероприятиях, помогающих зверям жить.

Но это было так далеко, что парень даже не вникал в эти разговоры. Радостные чувства переполняли его, он так и ходил по поселку с растянутой донельзя улыбкой на лице. Может, потому и девчонки висли на нем гроздьями. И когда перед самой охотой Федор робко объявил матери о том, что они с Любаней решили пожениться, мать лишь мягко улыбнулась, развела руки, как для объятий, и тихо проговорила:

— И славно!

Труд штатного охотника не назовешь легким. На участке нет начальника. Сам решай, куда идти, когда и сколько. Час, два или все десять часов надо шагать, чтобы вовремя проверить капканы, пока мыши не постригли ценный мех, чтобы прибежать к собакам, загнавшим наконец-то упорного соболя. В зимовье притаскиваешься, едва передвигая натруженные ноги. А утром чуть свет снова в лес. Федор считался хорошим промысловиком, удалым, надежным. И тайга притягивала к себе молодого мужика все больше...

Пришел новый директор, почему-то завел старую песню. Рассказывал, что работа егеря нужная и что не всякий зверь сможет выжить без помощи человека.

— А в чем эта помощь заключается, можно прочитать здесь, — сказал и сунул в руки книгу «Обязанности егеря охотничьего хозяйства».

Соседом по охотничьему участку у Федора был Николай Аверьянович. Гулял Аверьянович в межсезонье, кажется, не пропуская ни одного дня. И все-то у него отговорки были заготовлены на любой день:


— Я в отгулах — гуляем!.. Сегодня отпуск дали — обмываем… Что-то спину пересекло… Мать старуха совсем занедужила, взял по уходу…

Но что удивительно, на промысле он не позволял себе даже стопочку. Охотился Николай Аверьянович усердно. Собак хороших держал и путики добрые. Медведя брал каждый год, а то и пару. Правда, один не ходил, берегся. Выследит берлогу или на дупло наткнется и бежит к соседу.

— Феденька, выручай! Делов-то на ладошку, а все с мясом будешь.

Федору и мясо-то не особо нужно, но соседу не откажешь. Готовились, через день-два выходили к берлоге, страгивали зверя и уверенно, без суеты добывали. Шкуру, жир, желчь и медвежьи лапы Николай Аверьянович выносил сам и по окончании сезона продавал китайцам, которые с удовольствием скупали такой продукт. Да и от пушнины, которую кто-то утаивал, китайские скупщики не отказывались. Платили при этом гораздо больше, чем промхоз.

Как-то, придя к Федору в зимовье, Николай Аверьянович увидел ту самую книгу, про егеря.

— Это чё такое? Ты в егеря, что ли, собрался?

— Пока не собираюсь. Хотя, если честно, мне многое не нравится в твоей работе. У тебя на участке уже кабарожий след не найти, ты же у каждого залома все петлями загородил.

— Ой, кабарогу пожалел! Да кому она нужна? Мясо только на приманку, а струйка, сам понимаешь, хорошие деньги стоит.

— Ты же не только самцов ловишь петлями, а и маток всех подряд вылавливаешь, даже не поднимаешь их.

— А для чего она мне, матушонка-то? Струйки нет, клыков нет. Вот и ставлю там капканчики, где кабарожка задавилась. Соболек ее сам найдет.

— Как же ты не понимаешь, что рубишь сук, на котором мы все сидим?

— Не будь дураком, Федюня, бери все, что можно взять! Вот егерем станешь, тогда приходи, воспитывай. Хе-хе!

Вроде и спотыкнулись, набычились в тот раз друг на друга, но удержались от открытой ссоры. Негоже соседям в злобе жить...

А тут случилось Федору берлогу найти. К дуплу с собакой подошли без лишнего шума. Лаз был хоть и невысоко, но понятно сразу, что спит белогрудка. Бурые медведи в земле берлогу делают, а эти, гималайские, в дуплах. Деревья выискивают такие, что только диву даешься.

По всей Сибири таких деревьев не сыскать, как на юге Хабаровского края. Особенно раздаются вширь тополя Максимовича, названные так в честь ученого, их открывшего.

Вот в таких исполинах гималайский медведь и устраивает себе спаленку на зиму. Чтобы определить, в каком месте ствола расположено гнездо, охотники простукивают дерево обухом топора. Если выпугнуть хозяина не получается, ствол прорубают. Там же, в гнезде, стреляют медведя, потом совсем вырубают и вытаскивают. Дупло при этом, как место зимовки, погибает. Кто из охотников понимает это, тот не занимается такой охотой...

Федор потоптался вокруг деревины. Кобель, чуть поскуливая, заглянул в глаза хозяину.

— Пойдем, Кучум! Негодные мы с тобой охотники, не можем решиться на простое и понятное дело — на разбой. Душа не лежит.

Возвращались по пологому водоразделу, который разделял и два участка — Федора и Николая Аверьяновича. Что-то толкнуло охотника, и он решил заскочить к соседу... 
Войдя в зимовье, он вдруг боковым зрением увидел что-то желтое. Тигриная шкура!

Она висела на длинной жерди мездрой наружу. По ней прыгали, усердно отколупывая мерзлый жир и прирези мяса, жуланчики — таежные синицы. Именно к их помощи прибегают охотники, чтобы обезжирить трофей, не прилагая усилий.

Федор мрачно стоял над растянутой шкурой тигра, как над покойником. Все вдруг стало чуждо и гадко. Стащил с гвоздя свою тозовку, накинул на плечо понягу, уже хотел двинуться в обратный путь, но кобель вдруг залаял. Со стороны кедрача выскочили собаки Николая Аверьяновича.

— Здорово, Федя! Здорово, соседушка! Гляжу, ты только подошел. Разболокайся! Сейчас махом чайку сгоношим.

Он как-то засуетился, выказывая излишнее радушие.

— Ты чего это, Николай Аверьянович, совсем съехал с катушек? Уже за тигров принялся? Не знаешь, какой сейчас настрой на этого зверя? Если будет замечено браконьерство на тигра, промхоз закроют. Николай Аверьянович вдруг перестал суетиться, аккуратно примостил ружье на стену. Посмотрел на шкуру, перевел взгляд на Федора, набычившегося, словно перед дракой.

— Ты послушай, если интересно. Никто, никакая инспекция меня не изловит ни в жизнь. Где я и где они, егеря твои? Они только по дорогам шастают, пацанов вылавливают с рябчиками да шоферов-лесовозчиков проверяют. А в лес они и шага не сделают. Так что я ничем не рискую. А главное, это же я в целях защиты.

— Ну-ну… Защитник!

— А ты не насмехайся. Помнишь переход через ручей, у скалы? Вот там он меня и прижал. Мне бежать-то некуда. Он все равно догонит. Да он бы меня, как мышонка, прибил одной лапой.

— В воздух бы пальнул. С двустволкой же таскаешься.

— А ты меня поучи! Я же пацан, первогодок в тайге. Поучи!
Повисла пауза. Рассказано складно, однако как-то не верилось Федору. Человек, он же умнее зверя, должен был найти выход.

Аверьяныч потоптался еще, охлопал рукавицами штанины от снега.

— Пошли чай пить!

— Нет, я к себе, —свистнув собаку, Федор пошел, не оглядываясь...

Два года с тех пор прошло. Николай Аверьянович уже и «Жигули», купленные на тигриные деньги, утопил в реке. При встрече Федор кивал ему головой, но не останавливался, чтобы поручкаться, как бывало раньше.

Собираясь на охоту в этом году, Федор обнаружил вдруг, что Кучум стал стариком. Увидел, как тот тяжело поднимается с лежанки, как трудно делает первые шаги на одеревеневших, словно чужих, ногах. Стал считать, сколько ему лет. Получалось одиннадцать.

Что же теперь делать? Искать в деревне рабочую собаку перед сезоном бесполезно. Расстроился, конечно, но решил оставить все как есть. Не сможет — значит, будем капканить. С тем и ушел на сезон.


Завозиться в тайгу стало гораздо легче: леспромхозовские выруба подходили уже к самому участку. Правда, и зверька от этих лесовиков становилось все меньше.

Кедрачи выпиливали до последнего дерева. А о таких породах, как лиственница, сосна, ель да пихта, и говорить нечего — все под корень. Еще страшнее, что ведут те промышленники варварский молевой сплав леса по ценнейшим дальневосточным рекам. Вывозят на берега заготовленный лес и сталкивают тракторами в воду.

И лес, кувыркаясь, расплываясь по всей реке, забивает протоки, устраивая там гигантские заломы, оседает на отмелях и косах, выбрасывается и застревает на стрелках. А такие тяжелые породы, как лиственница, ясень, просто тонут в омутах, на многие годы вытесняя оттуда рыбу, так как отравляют воду продуктами гниения.

Мысли об этом так заняли охотника, что он не заметил, как трактор доставил его прямо к зимовью. Сезон, как обычно, начинался с бытовых вопросов. Прибрав привезенные продукты, вытряхнув из матрасовки прошлогоднюю траву, Федор надрал свежей, духмяной, разложил ее на ветерке, чтобы проветрилась. Остаток дня пилил дрова.

Сходил на ключ, по-хозяйски обследовал свой старый заездок и понял, что работы еще на день хватит. Хариус уже катился. Надо успеть что-то изловить для себя, хоть флягу засолить. И на приманку на первое время.

Только на четвертый день после заезда Федор, собравшись, двинулся на разведку. За день видели с Кучумом несколько белочек, рябчиков, свежие следы кабанов — семейка была небольшая, но местная. Как настоящие морозы упадут, можно будет мясо добыть.

Федор, хоть и остался в сезон практически без собаки, промышлял успешно. Белка кормилась на лиственнице, так как та уродила шишки в этом году. Кучум старался. Белку выискивал результативно. А вот соболя так ни одного и не догнал. Соболя уходили от собаки легко, будто надсмехаясь над ее немощью. Федор прекратил охоту.

Жалко, очень жалко, что друг так быстро состарился…

Ночами уже хорошо подмораживало. Дождавшись непогоды, сильного северного ветра с сучкопадом, Федор отправился искать кабанов. Примерно зная, где они жили, он быстро вышел на следы, обошел с подветренной стороны и легко подкрался. Карабин, хоть и старенький, пулю клал прилично, поэтому добыть подсвинка не составило большого труда.

Добыча была приятна и увесиста, и пурга, закрутившая в гигантском вихре и тайгу и время, уже не казалась ужасной, а была просто временным неудобством, которое скоро пройдет.

Через два дня падера и правда улетела в сторону Сихотэ-Алиня, оставив в тайге художественный беспорядок. Отойдя от зимовья километра два, Федор обнаружил свежий след тигра. И какой! Как иногда шутят охотники, «шапкой не закрыть». Чуть выше по склону тянулись еще два следа. Ясно: мамка с подросшими тигрятами.

На исходе дня, завершая путик, охотник снова наткнулся на знакомые следы. Распутывая их, прошелся туда-сюда, размышляя, каким образом семья наследила в этом месте. Только если вернулась назад? Но с какой целью? Ничего не решив, Федор пришагал в зимовье.

Следующий день был для него трагичным. Возвращаясь с работы, он снова увидел следы тигрицы. Заторопился, словно предчувствуя беду, но было поздно: Кучума на месте не оказалось. А в сторону сопки шел кровавый потаск. Федор задохнулся, кинулся к зимовью и бросился по следу.

Продирался через сплетения лиан, бежал вверх, в сопку, пока не остановился, судорожно хватая легкими морозный воздух. Понял, что можно не спешить, что он уже ничем не поможет другу, так страшно закончившему свой земной путь.

— Э-эх, Кучум, Кучум! — только и шептал Федор, чувствуя, как давится словами.

Два дня он валялся на нарах, тяжело вздыхал, жалел бедного пса. Но работа есть работа, и он снова пошел топтать путики, подживлять капканы, снимать добычу. А дней через пять опять пересек след тигрицы.

— Приперлась!

След спускался с сопки и утыкался в путик, где кошка подходила к самому капкану и долго обследовала его. Приманку не тронула, да и не должна была, ведь тигры едят только свежее мясо. Даже замороженное зверь есть не будет. А вскоре Федор наткнулся на лежанку. Было видно, что кошка провела здесь немало времени. Караулила. Но кого? Присев на корточки, охотник увидел метрах в сорока ниже по склону какой-то широкий след, а присмотревшись, открыл рот. Это был его путик.

— Это что ж, она меня… караулила?

Не желая поверить в то, что обнаружил, Федор торопливо спустился на свою тропу и двинулся по ней, оглядываясь по сторонам.

Через два дня Федор увидел тигрицу. Охотник работал на путике, когда легкая тень привлекла его внимание. Присмотревшись, он увидел, как плавно, изящно, словно не касаясь снега, вышла на тропу и остановилась огромная кошка. Просто огромная!

Тигрица, повернув голову, уперлась взглядом в Федора. Тому даже показалось — посмотрела прямо в глаза. Расстояние было приличное, но волосы под шапкой зашевелились. Кончик хвоста тигрицы чуть дернулся, и она легко скрылась в зарослях.

Повертев в руках абсолютно бесполезную в подобной ситуации тозовку, охотник потоптался на месте, покрутил головой, но пересилил себя и двинулся дальше.

День прошел нервно. Постоянно хотелось оглянуться, прислушаться, все казалось, что где-то верхом, сопкой, пробирается давешняя гостья. «И чего это вдруг тигриная семейка тут остановилась? Что им надо? — вопрос застрял в голове и требовал ответа.

— По логике семья должна жить там, где есть корм. Где корм… Где корм? Но ведь кабанов — любимой добычи тигров — в округе нет. Была семейка, так она ушла сразу, как только я на нее поохотился. Кабарга? Кабарга на сопке есть, не очень много, но встречается. Может, кабаргой кормятся?»

Утром, выйдя на путик, Федор с интересом обнаружил в руке карабин. И когда успел его взять вместо тозовки, да еще готовый к выстрелу? Это нервы. Сколько лет охотился, ходил по тайге, не оглядываясь! Ничего, все пройдет, надо успокоиться...

Тигрица снова стояла на тропе и пристально, не мигая, смотрела на обалдевшего охотника, торопливо дергающего затвор карабина. Уже когда она исчезла, патрон наконец заскочил в патронник и приклад уперся в плечо. Руки не слушались, на лбу выступила испарина: «Она на меня охотится, что ли? Значит, бывает такое? Бывает?»

Всплыли события двухлетней давности. Не поверил ведь тогда Николаю Аверьяновичу, что тигр прижал его к скале. А получается, он тогда правду сказал. Вот как легко сломать дружбу и оскорбить человека недоверием!

Федор крутил головой во все стороны, сопровождая движения поворотами ствола карабина. Что делать? Стоп! Она стояла совсем близко. Почему не напала? Два-три прыжка — и все! Что-то не то, что-то не так! И охотник вдруг понял что. Огромная, красивая кошка, только глаза какие-то потухшие. Пустые глаза. Или грустные. И худая, как доска! Болеет? Да, скорее всего, тигрица была больна.

Федор вспомнил, как в директорской книжице читал, что основная работа егеря — не гоняться за браконьерами, а создавать условия для нормальной жизни животных. Это и строительство кормушек, и посевы кормовых культур, и устройство солонцов. А еще там говорилось, что егеря должны следить за здоровьем животных и производить отстрел больных. Правда, по особым разрешениям.

Тут Федор остановился. «Я пытаюсь оправдать себя? — подумал он. — Еще не убил, а готовлю себе оправдание»…

К ночи испортилась погода. Порывистый ветер выхватывал из туч охапки снега и сыпал его по тайге, сыпал без жалости, заметал человеческие и звериные следы. На следующий день снег прекратился, а ветер разогнал остатки дряблых туч. Упал мороз. Но идти на путик совсем не хотелось. Федор топтался по зимовью, делал какую-то ненужную работу. Оттягивал время выхода...

«Или иди, или оставайся!» — сказал он сам себе нарочито громко, проверил карабин и, убедившись в десятый раз, что патрон в патроннике, нож на боку и легко вытаскивается из ножен, шагнул по свежему снегу. Как на войну…

Тигрица вышла на тропу в том месте, где Федор увидел ее впервые. Вышла неожиданно, как привидение. Только теперь она была совсем близко. Глаза, не мигая и не прищуриваясь, пристально смотрели на человека — извечного врага. Во всем облике была какая-то безысходная решимость. Она не собиралась больше отступать, убегать, прятаться и всем видом показывала, что именно сейчас должно все решиться.

Сколько раз за свою жизнь тигрица видела этих несуразных, неуклюжих людей, шагающих на двух ногах! Но она их видела издали, не позволяя приблизиться к себе даже на выстрел. А теперь человек был близко, почти рядом. Достаточно двух прыжков и одного легкого удара лапой, чтобы этот двуногий сломался.

Все зло в тайге от человека. Это он стреляет, пугает зверей, он ставит разные ловушки. Достаточно одного удара лапой…

Мандраж у Федора прошел. Да его и не было, мандража, были сомнения. Никак он не мог согласовать свой ум с совестью. А теперь все встало на свои места. Теперь отступать некуда: или он, или его. В голове вихрем пронеслась вся жизнь, вспомнилась мать, почему-то заметно постаревшая, в обнимку с Любаней, ставшей со временем еще желаннее, сыновья, тянущие к нему руки. Даже дед вспомнился, давно упокоившийся на деревенском кладбище...

Медленно, медленно поднял Федор карабин и в прорезь прицела поймал лопатку зверя. Чуть ниже. Где сердце. Вот. Вот же оно, бьется... И правда, было четко видно, как шерсть чуть вздрагивала от ударов. Палец плавно потянул спусковой крючок, уже начался процесс, возврата которому не бывает. Вылетевшую пулю не вернуть, как не оживить того, кому предназначена смерть.

Но почему, почему она дает себя убить? Не может быть, чтобы она не понимала, что сейчас будет выстрел. Почему она так покорно стоит и ждет?

Федор ослабил палец на спусковом крючке, но мушку от еще бьющегося сердца не убирал. Посмотрел в глаза зверю. Ему показалось, что тигрица смотрела на него с какой-то затаенной болью, взгляд ее выражал страдание и сожаление. Сожаление, что человек не может ее понять. Или не хочет. Ему легче пошевелить пальцем на спусковом крючке, и все проблемы будут решены.

Тигрица медленно отвела тяжелый взгляд, а потом и вовсе отвернулась от охотника.

Стало четко видно, как на шее развалилась шерсть. Ошейник? Откуда у нее ошейник?!

И тут Федор все понял. Это петля! Она где-то попала в браконьерскую петлю, затянула ее и открутила, оборвала. Петля осталась на шее затянутой. «Она… Она хочет, — осенило охотника, — чтобы я ей помог!»

Карабин медленно опустился, тигрица снова повернула к человеку огромную голову с широкими рыжими бакенбардами. Подняв верхнюю губу, показала белый кривой клык невиданных размеров. Издала короткий, гортанный рык, похожий на дальнее бормотание летней грозы, и исчезла, словно ее и не было.

Но перед глазами еще стоял образ лесного великана, под шкурой которого проступали позвонки и торчали ребра, подчеркивающие высшую степень истощения попавшего в беду зверя.

Осмысливая увиденное, Федор шагал по путику и машинально выполнял работу: очищал капканы от снега, обметал сбежки, поправлял что-то, добавлял приманку.

Уставившись на рябчика, которого хотел подвесить как приманку на очередной капкан, он вдруг понял, что там, где-то в сопке, находятся голодные котята. Они еще не умеют охотиться, и, если еще не погибли, их надо срочно накормить.

Развернувшись, Федор торопливо зашагал к зимовью. Он знал, что тигры не едят мерзлое мясо. Он снял с лабаза два куска кабанятины и занес в зимовье, положил в ведро, подвесил над печкой. Утром, завернув растаявшее мясо в целлофановый пакет, укутав в старую куртку, сунул поклажу в рюкзак и двинулся в сопку, где когда-то нашел поляну с окровавленным снегом. Почему-то он шел быстро, торопился.

В густых зарослях элеутерококка и орешника не больно-то разбежишься, приходилось выискивать проходы, звериные лазы и по ним пробираться. Вчерашние следы молодых зверей встретились уже на склоне. Пройдя по ним, охотник обнаружил две свежие лежанки тигрят. Чуть в стороне виднелась и третья, большая, но ее замело снегом.

Значит, мамка появлялась тут давно. Федор постоял, раздумывая, выложил куски мяса, специально закровянив снег и испачкав кусты, чтобы было больше запаха, и ушел своим следом.

Он уже спустился с сопки и шел к зимовью, когда перед ним, словно из небытия, возникла тигрица. Охотник хоть и вздрогнул от неожиданности, но смотрел на огромного зверя уже другими глазами. Он сразу увидел на шее кошки петлю, изготовленную из старого ржавого троса. Видимо, петля так сильно перетягивала горло, что тигрице было трудно дышать. Бедная смотрела на человека в упор, словно определяя, сможет ли он ей помочь выбраться из беды, стоит ли ему доверять. Она снова показала клыки и исчезла, совершенно не потревожив ни одну веточку.

Вечером Федор занес еще один большой кусок мяса в дом и положил оттаивать. Затем он нашел на полке пассатижи и сунул в карман куртки. Ночью он плохо спал, ворочался…

Утром охотник без труда нашел следы тигрицы. За ночь она пару раз обошла зимовье, до утра лежала под лабазом и ушла только перед рассветом. Федор встал на след и начал неторопливое преследование. Все сомнения были отброшены, перед ним стояла цель, четкая и ясная, и он не отступит от нее. В рюкзаке лежал кусок оттаявшего мяса, а также продукты для себя, на три дня, маленький котелок и топор.

Когда тигрица поняла, что человек неотступно идет ее следом, не позволяя прилечь отдохнуть, она занервничала. Она бежала прыжками, но, задохнувшись, останавливалась, разворачивалась навстречу преследователю и, скалясь, рычала.

Федор продирался по следу только что не ползком, преодолевая дикие заросли, куда уходила от него тигрица. Ее силы были на пределе, ей требовался отдых... Охотник выбрал место, где можно скоротать ночь, развел костер. Он настелил себе толстый слой лапника, привалился спиной к нагретому у костра сутунку и сразу уснул. За ночь поднимался раза четыре, подживлял костер, переворачивался на другой бок и снова засыпал, не обращая внимания на крепкий мороз.

Звезды заполонили все небо, не оставив даже чуточку свободного места, подмигивали наперебой, и на душе у Федора становилось все теплее и легче.

Чуть забрезжило, и он, напившись крепкого горячего чая, вновь двинулся по следу.

Когда солнышко добралось до своей верхней точки, двое, зверь и человек, уже шли друг за другом. Человек мог бы дотронуться до хвоста тигрицы, но не делал этого. Он шагал, нарочито громко разговаривая, приучая к своему голосу, к своему запаху дикого зверя.

Тигрица уже не оборачивалась, не била лапой снег. Она трудно дышала, сипела и свистела. Наконец ближе к вечеру настал тот момент, когда кошка остановилась, чуть повернула голову и упала на мягкий, пушистый снег.

Федор сделал широкий шаг и присел рядом на одно колено, мягко положил руку на загривок кошке. Та вздрогнула от прикосновения, но сопротивляться или рычать сил не было. Она смирилась. И отдала себя в руки человека. Перебирая мягкую, шелковистую шерсть, Федор осторожно продвигал руку к голове. Нужно было спешить, ведь тигрице хватит одной минуты, чтобы отдохнуть и набраться сил для удара.

Она дикий вольный зверь, и в любой момент может проявиться инстинкт самосохранения.

Охотник нащупал петлю и просунул под нее палец. Не делая резких движений, он пассатижами перекусил трос и сразу почувствовал, как глубоко и свободно вздохнула тигрица. Какая-то мелкая дрожь прошла по ее телу, но она продолжала лежать, полностью подчинившись и доверившись человеку.

Федор медленно убрал руку, отполз на шаг в сторону, стянул с себя рюкзак и извлек оттуда мясо, которое положил перед мордой кошки. Тигрица подобрала под себя лапы, качнулась и легла на живот, подняла голову. Казалось, она удивилась, увидев рядом с собой человека, задержала взгляд на расплывшемся в улыбке лице, но ни враждебности, ни страха не проявила.

Обнаружив мясо, она дотронулась до него языком, прислушалась к тайге и снова, уже более уверенно, лизнула мясо. И опять посмотрела на человека. Затем она с трудом, как после продолжительной болезни, поднялась, постояла, демонстрируя свое великолепие, и, словно осмысливая случившееся, взяла в зубы мясо и медленно, тихо ушла в заросли...

Федор неторопко шел к зимовью, мечтая о том, как натопит печь, напьется вкусного чая и завалится спать. Он никак не мог сдержать улыбки. «Если кому рассказать — не поверит. И не нужно рассказывать», — решил он.

* * *

После окончания охотничьего сезона Федор сдал пушнину и зашел в кабинет директора.

— Я прочитал книгу, которую вы мне дали. Занятно. О работе егеря.

— Это сколько же лет прошло? Долго читал.

— Каждый овощ в свой срок зреет.

— Значит, надумал, созрел?

— Да, хочу работать егерем.

— Сначала на курсы отправим. Это непростое дело, учиться нужно.

— Я согласен.

[дядя Жорик 19 633]

Хороший рассказ. спасибо Алексей!

[Бегемот 78 724]

1 час назад, дядя Жорик сказал:

Хороший рассказ. спасибо Алексей!

душевный В детстве такими взахлёб зачитывался

[larosh 6 031]

Начну потихоньку выкладывать рассказ моего товарища , карельского писателя Дмитрия Новикова, 

Не во всем и далеко не всегда я с ним согласен, но пишет ,стервец, хорошо, емко.

 

 

 

 

 

Змей. 

се, даю вам власть наступать на  змей и скорпионов и на всю силу вражью, и ничто не повредит вам;
Св. Евангелие от Луки 10:19

syö,syö- ruocci tulee*

Едем как-то с Колей по деревне, на моей машине (Коля на своей редко ездит, когда чужая надобность), и он мне говорит:
- Слушай, а что ты все про север пишешь, про Белое море? Пора бы уже и про нашу деревню написать.
Я степенно отвечаю, ведь с Колей иначе нельзя:
- Понимаешь, - говорю, - про север я уже многое знаю. Ездил, изучал, разговаривал. А про деревню еще не все. Да и что, юг у нас что ли?
- Нет, север конечно. Но это больше для пришлых. А для нас-то – юг. 
Коля помолчал. Мы проехали еще метров пятьсот.
- А вот тут, в траве пять бетонных столбов лежали. Все про них забыли. Так я их потом домой утащил, - горделиво, но неожиданно произнес карел.
- Видишь, я про столбы не знал. А знал бы – сам утащил. А ты говоришь – про деревню. 
Коля довольно улыбается. Очень много про деревенскую жизнь я узнал у него.

Я начал строиться здесь пять лет назад. Сейчас уже и не верится, сколько трудов было переделано, сколько нервов и сил потрачено, сколько испытано новых чувств. Я тогда принялся за дело с задором отчаянья. Мы как раз разводились с женой, вернее, из последних сил пытались остановить неумолимо рвущееся, остановить хотя бы ради детей. Вот тогда мне и свезло негаданно – прикупил я у Коли красивый кусок земли у самого озера. Прикупил недорого, но и недешево по тем меркам. Все стороны сделки остались довольны. Коля тут же взял для своей супруги стиральную машину-автомат. Я же довольно рассматривал документы – люблю начинать с них. Отцовский опыт научил – он всегда начинал дела с бухты-барахты, потому и рушилось многое в итоге.
Кто же знал, что через полгода земля резко, прыжком поднимется в цене, и Коля на время огорчится. Кто же знал, что на земле моей, которые местные называют «кививакайне», или «каменное место», окажется полным-полно змей, царство просто змеиное, а не рай земной.

* Ешь, ешь, а то швед съест (карельск.)
Всю жизнь я ужасно их боялся. Два раза в жизни буквально цепенел от страха, когда видел извилистую стремглавость в траве. Не было и речи, чтобы убить, отпрыгнуть, убежать – каменным истуканом замирал я при малейшем подозрении на гада, ежесекундно ожидая от него прыжка, укуса или еще какого подвоха. Коля же, которому стал жаловаться на них, отомщено ухмылялся…

 

Потом, правда, научил – как с ними бороться.
- Хоть и любим мы все живых тварей, но опять же непорядок – змеи на участке. Сама-то она бросаться не станет. Но дети бегать будут у тебя, наступят, не дай бог. Да к тому же, говорят, за убитую змею сорок грехов прощается.
Научил он меня подстерегать время, когда только-только весенние проталины начинают проступать. Кругом снег еще лежит, а на бугорки разные, на камешки оттаявшие начинают гады вылезать, греться. Они тогда вялые еще, сонные. Летом же не угонишься за ними, до того шустрые да неприятные. Вот и стал я на них охотиться по весне…

Раньше казалось – змея снега как огня боится, хладнокровная ведь. А теперь знаю – ничуть. Выйдешь на охоту по первому теплому солнцу, глядишь – лежат уже в разных местах и позах. И до того ужасные, даже в неподвижном состоянии – просто жуть. Лежат, греются, головка маленькая, тело гибкое, глазки острые. Тут нужно набраться мужества и резко с лопатой бежать и рубить без жалости. Иначе за секунду сообразят про опасность и в щель какую юркнут. А если резко, да голову отрубишь сразу – все, приехали. Правда, долго извиваться еще потом будет мерзко, но уж все – дело сделано. Кровь ее пойдет, ужас твой уляжется, примиришься ты с ней как-то. Неприятно, а что делать. Жалко, а надо. Я перед каждой извиняюсь потом:
- Извини, - говорю, - но вы должны понять – здесь теперь мое место. Здесь я теперь живу. Ступайте в леса, в болота, вдоль по берегу – места много везде. Но теперь здесь – моё.

Всего за три года восемьдесят штук убил. Лопата у меня специальная есть – змеебой называется. И за эти годы не то, чтобы смирился с ними, бояться перестал – нет. Как-то понимать их стал, что ли. То, что нужны они тоже для природы, красивы даже. У меня они трёх окрасок в основном – черные, серые, коричневые. Правда, этим летом одну ярко-оранжевую видел, маленькую, аж залюбовался. А приятель мой встретился неподалеку, в лесу, с огромной – больше метра длинной, и толщиной с мужскую руку. Она даже убегать не стала, а к нему поползла, шипя угрожающе. Чувствовала свою силу. Он убивать ее не стал, прыгнул только очень далеко. Вот тебе и север. 

Коля же все хихикает:
- Такая наша северная жизнь. Комары да птицы, звери да змеи. 
Но советом помогает по-прежнему:
- Ишь, - говорит, - прорва какая. Ты еще попробуй по осени керосином их норы пролить, старики карелы так делали. Да траву по весне сжигай обязательно. Только осторожно – ветер выбирай, чтобы от леса к озеру. Да встречный пал сначала пускай, потом уж основной. Да пара-тройка людей чтоб в помощниках была обязательно, с вёдрами и лопатами. А то – не дай бог. Но сжигать траву обязательно нужно. Глядишь, и клещей не будет, и змей окончательно победишь. Хотя как знать, как знать…

И уж потом, на вопрос мой о защите дома да бани от них, чтоб не залезли, опять с карельской усмешкой своей:
- Да не боись, не полезет она, где духом человечьим пахнет. Да и щели забьешь понизу досками. Змея – она тебе не крокодил ведь. Дерево зря грызть не будет…

Попривык я, попривык. И брачных игрищ их насмотрелся, и выходов змеенышей. И того, как однажды голова с коротким обрубком туловища долго, несколько часов ползла ко мне, чтобы отомстить и сохранить честь. Трудно в этом признаться, но даже почти полюбил их, где-то очень глубоко внутри. Потому что увидел однажды, как испугавшись меня, из клубка вывернулась самочка и побежала вдоль берега. А вслед за ней бросились четыре разгоряченных, но тоже испуганных самца. А один, самый робкий, ринулся в другую сторону. Но быстро очухался, любовь сильнее страха смерти, и перед самыми моими огромными сапогами соскользнул вслед за остальными, боясь опоздать…

_________________

[larosh 6 031]

Как рассказывал мне однажды мой друг, писатель и охотник:
- Знаешь, я очень люблю зверей. Наблюдать за ними, изучать. Убивать их. Есть их очень люблю. Разговаривать с ними…

Единственно, еще хуже я стал относиться к людям. К одной неприятной категории. Которые на словах стали очень радеть за моих змей. Жалеть их. Говорили:
- Ну как же так. Это же все живые существа. Нельзя их убивать. Нужно косить траву, прогонять мышей. Они тогда сами уйдут.
Я им отвечал тогда, мол, приезжайте, жалейте, любите, ловите и отпускайте в лес. Нет, мы боимся сами, зато знаем, как правильно. И постоим в сторонке, благостные. 
Не люблю таких. Есть в них какая-то изначальная, глубокая ложь.
Зато сам, после долгих уже лет, знаю – никто никуда по своей воле не уйдет. Жизнь жестока, а смерть и любовь – две рядом стоящие вещи. Да и какой же рай без змей…

Что у меня тут рай – я понял очень быстро. Ибо каждой твари по паре на этом берегу. Вдоль него плавает ондатра и добывает ракушки со дна озера. По краю земли, иногда тоже ныряя в воду, пластично гуляет норка, и ловит то рыбу, то мышь, то змею. В траве прыгают огромные зеленые кузнечики и осторожно вышагивают вальдшнепы. Иногда высунется из гущи ее подростковая голова коростеля, оглянется вокруг, откроет несуразный свой рот и завопит надрывно, будто режут ее. Низко в небе проносятся чайки, кроншнепы, цапли. На том берегу видно, как из зарослей лиственных деревьев то и дело взмывает ввысь пара черных журавлей. За всем этим свысока наблюдает парящий орел. Иногда, впрочем, он садится на столб изгороди и высматривает земную добычу. Зимой окрестные рябины объедают свиристели, снегири и прочие зеленушки. На снегу видны следы лисицы, которая искала что-то под баней, а потом убежала через озеро. К дому приходила ласка, тоже, видимо, за мышами. Осенью в синем небе пролетают голосящие гусиные стада, постепенно выстраивающиеся в стройные ряды. Парами реют лебеди. И вообще – я очень добрый истукан. У меня даже нет ружья…

Однажды даже заяц в гости приходил. Сидели мы с гостями из Москвы за столом, ели шашлыки, выпивали и наслаждались летним вечером, теплым ветерком с озера и отсутствием комаров, коих этот ветерок сдувал с поляны. Всё было вкусно, прелестно, тихо. Вдруг смотрю – в траве что-то шевелится. Что-то слегка возвышается над ней. Я на всякий случай внимательно смотрю за различными шевелениями. Пригляделся – уши. Заячьи. Пасется заяц в трех метрах от нас, никого не боится. Я гостям осторожно его показываю. Они же, две заядлые пушкинистки, которые в любом живом существе видят проявление Пушкина, давай стучать по столу и кричать: «Пушкин, Пушкин, Пушкин!!!» Заяц послушал это все и убрёл печально в лес. Он по-прежнему чурался земной славы.
Девчонок я заранее предупреждал про змей. А они ничего не боялись. Раскинут покрывало в траве, в самом змеюшнике, и загорают целый день. Видимо, нет ничего страшнее жизни в Москве. Так за неделю ни одной не увидели. Я, правда, говорил, мол, не бойтесь, они не бросаются. Главное – не упасть на змею. Одна гостья, Наташка, постоянно везде падала. Способность у нее такая. Вот мы опасались – как бы не на змею. Но молодцом держалась. Только в конце уже своего визита вдруг упала на знакомого мальчика, который помогал ей из лодки выйти. Мальчик лежал и хохотал от радости. Тоже – загорелая змея…

Озеро очень красивое. Длинное, одиннадцать километров, и узкое, есть ли километр – не знаю, оно изогнутым восточным клинком вонзается в массив лиственного леса. Деревья, в основном береза и осина, осенью начинают сверкать золотом и киноварью, и лишь кое-где среди них возвышаются островками вековые темно-зеленые ели. Если видишь такой островок – знаешь – там был погост. Видимо, старые люди сажали их специально на кладбищах. Ель – дерево темное.
Называется озеро тоже интересно. Я спросил как-то у Коли, что такое «крошно». Он ответил – были, мол, в старину такие заплечные берестяные туеса особого плетения. Чем больше ягод ли, грибов ли, другой лесной еды клали в него, тем длиннее он становился. Вот и озеро такое же длинное, будто полное рыбой. Потом, на Белом море в селе Нюхча, в тамошнем зачатке музея, которые местные бабушки называли «хламной сарай», увидел и узнал, что есть и русские «крошни», доска с наплечными ремнями и держателями для тяжелого мешка, чтобы спине было прямее, легче при перетаскивании тяжестей. 
По берегам Крошнозера лежат несколько поселений, «сельг» по-карельски. Деревня Крошнозеро - самая большая. Ганганалица, название берущее от «ганга», старинного долбленого челна. Там, по преданию, было сделано первое в Карелии кантеле. Горка. Рыбка. Спиридоннаволок. Ёршнаволок. Все деревни карельские, старинные, поэтому есть у них истинные имена. Тот же Ёршнаволок по правильному называется Кишкиниеми, где «кишки» - ёрш, а «ниеми» - наволок, мыс. Есть еще, вернее была таинственная деревня Плекка. Сейчас на месте ее только буйнотравье да темные ели погоста. Куда она делась, почему сгинула – местные отводят глаза и говорят, что не знают. Лишь однажды Коля проговорился, что деревня была полностью раскулачена и выселена. Куда можно выселить из этого медвежьего угла?

В деревнях еще сохранились старинные двухэтажные карельские дома, покосившиеся, но могучие, словно те старики, что в былые времена расчищали поля от огромных валунов и вручную копали канал в каменистой почве, где сейчас бежит речка возле моего дома. В Горке стоит и старая часовня. Лет ей, говорят, столько же, сколько и деревне, а с какого года деревня – никто не помнит.

В озере рыбы нет. Теперь, пообщавшись с крошнозерскими карелами пять лет, я знаю, как нужно правильно отвечать на нелепый вопрос – есть ли в озере рыба. Так же, если спрашивают, где собрал столько грибов, ягод – нужно говорить – в лесу. Зверя, птицы тоже нет. Все плохо. Практически голодаем. При этом самое трудное – сдержать так и лезущую на лицо победную улыбку.
Но вот раньше рыбы действительно было много. Коля рассказывал, что в колхозе было две рыболовных бригады. И когда он шел со школы домой мимо рыбаков, те передавали ему для родителей рыбину, судака или щуку. Так говорит, что часто не мог нести ее в руках из-за тяжести, и потому тащил за собой по снегу.
Потом кто-то умный, пекущийся о счастье на всей земле, решил, что нужно осушить окружающие мелкие ламбы, бывшие нерестилищами. Для блага всего человечества поля важнее, а природа глуповата. Сейчас нет ни полей, ни нерестилищ. 
Потом все тот же умный решил, что в озере нужно разводить ценную рыбу пелядь. Для этого - вытравить ядом всю остальную. Несколько лет пеляди было столько, что ею кормили свиней. Потом пелядь вымерзла, ее нет. Другой рыбы тоже нет – говорю я пришлым, и осторожно улыбаюсь. Но и самому только через пять лет показали местные кой-какие места и кой-какие озера. Да и то, подозреваю - не самые лучшие. Потому что пару раз брал меня Коля на рыбалку с собой. Так вот, не поймали мы с ним ни одной рыбины. Это для того, чтобы больше не просился.

Никогда не забуду, как пригласил он меня однажды поужинать. На ужин была самая вкусная северная рыба – ряпушка. Приготовленная по-карельски, с лучком, постным маслицем, в небольшом количестве воды на сковородке, она бывает так вкусна, что можно легко откусить себе пальцы рук, забывшись за едой. А когда Таня, Колина жена, уложит ее плотненько, брюшками кверху, чтобы весь сок оставался в рыбе – тут останавливается мгновение, и ты находишь себя только уже перед пустой тарелкой. Так вот, едим мы свежую, только пойманную ряпушку.
- Откуда? – спрашиваю.
- Да с Лижмы, брат угостил, - Коля по привычке хитро улыбчив.
- Вкусная? – теперь он мне задает вопрос
- Очень, пальчики откусишь, - искренне хвалю я.
Коля радостно смеется:
- Ну, городской, не едал ты вкусной. Послезавтра приходи. Я с Крутозера приеду. Но та на третьем месте по вкусу будет. А на втором – с Трутозера. А самая вкусная – с Глупозера. Только она поздно нереститься начинает, в декабре, уже подо льдом. Достать трудно. А ты говоришь – вкусная.
- А что ты, про каждое озеро сроки знаешь?
- Да знаю маленько, - Коля с трудом скрывает гордость, - А онежскую, вашу ряпушку, мы совсем не едим. Не вкусная она.
Как можно после этого без мягкого юмора смотреть московские передачи, где умелые повара готовят из мороженой, полупротухшей рыбы французский рыбный суп? При этом один из них, я сам видел, советовал для пущего навара варить рыбу не чищенную, в чешуе и с кишками, вырезав только жабры и глаза. Ну, жабры я понимаю, горчат. Но глаза-то зачем, глаза? Эх, дорогие мои москвичи…

Хорошо жить на берегу озера. Дикая вода – она живая. Не то, что домашняя, в кране или там унитазе. В озере – то солнце мелкими смешками пляшет на волнах. То барашки пены опасливо бегут под сильным ветром. То стекло штиля вбирает в себя всю неохватность неба. Озеро меняет цвета, оттенки, настроения. Вода то прибывает, то убывает. Летом зеленеет, зимой белеет. Озеро постоянно с тобой, ежесекундно в твоих мыслях и чувствах, где-то на краешке души постоянно присутствует оно. А еще озеро разговаривает. Плеск волн – это понятно всем. Но вот поздней осенью, когда тонкий лед встал ночью, а под утро его сломало, и мелкие льдинки бьются друг о друга и о берег, и с озера доносятся прозрачные, хрустальные звоны. Или когда вечером, почти в полной темноте с середины вдруг доносится звонкий пушечный удар, и ты гадаешь – щука ли, бобер, ихтиандр всплыл? А еще озеро говорит голосами живших здесь, работавших, любивших его людей. Это были совсем непонятные, невероятные теперь люди. Они двигали огромные камни, прорубали в лесах дороги, строили церкви и дома с помощью одного топора. Строили так, что нам теперь становится завидно; так, что не купить теперь ни за какие деньги, не возвести ни из каких современных материалов. Никогда в новом химическом доме не будет дышаться, спаться так, как в бревенчатом, деревянном. Этим летом, когда царила страшная жара, я зашел в полдень в свой не до конца, но почти уже достроенный дом. Я старался строить его по старым рецептам. Рецепты щедро выдавал Коля. Я зашел из пекла и удивился – в доме стояла прохлада. Без кондиционеров, без любых приспособлений. А еще здорово протопить деревянный дом зимой. Первый день будет прохладно. Будет даже немного холодно. Но это до тех пор, пока дерево не наберет тепло, пока бревна не станут греть приложенную руку. После этого можно лишь слегка подтапливать. Дом будет дышать вместе с тобой.
Голосами деревянных домов тоже говорят внутренние озера. Голосами построенных на их берегах церквей. Голосами темных елей погостов. Голосами смеявшихся на берегу детей...

[блеснюк 39 789]

......

Алексей, а можно этими рассказами с друзьями поделиться? С указанием автора, естественно.

[larosh 6 031]

Можно конечно. Только рассказ Новикова ещё не закончен, сегодня продолжение.

В прошлом году у Димы вышел роман " Голомянное пламя"  почитай, рекомендую..

[блеснюк 39 789]

8 часов назад, larosh сказал:

Можно конечно.

Спасибо!

[larosh 6 031]

Тяжело жить в карельской деревне. Непривычно. Непривычно пришлому, местные-то каждый кустик, каждую тропинку знают, приспособились ко всем безумным обстоятельствам нашей жизни. И кто ж их осудит за это, когда не первый век страна ломает свою деревню, а все справиться не может. С хитрецой, с подвохом, с подковыркой, а деревенский мужик будет свою линию гнуть, свою правду иметь, будь ты хоть кто – злодей городской, а то и вовсе столичный житель…
Так и я – приехал дом подымать, а законов деревенских не знаю, не приучен. У нас ведь в городе по-другому, все нищие, богатые тоже плачут, а в подъездах по-прежнему гадят американские шпионы. А мужик все равно за свое держится, за землю, хоть и поотбирали все, а немножко есть. Вот и держится, и правильно делает.
У меня по границе участка протекает речка. Не речка даже – ручеек. В весну полноводный, с водопадиками, летом он почти совсем пересыхает. И задумал я недоброе – ставить забор, отгораживаться. Тогда и познакомился с Бородой.

Борода – мужик примечательный. Прежде всего внешне – широкая, окладистая борода, могучий живот, степенная походка. А самое главное – какая-то незлобивая рассудительность. Хотя и простым его не назовешь. Есть что-то дьявольски пронзительное в его маленьких глазках под густыми клочковатыми бровями.
Борода – не местный, всю жизнь мотался по стране, строил мосты. Карьеру закончил начальником мостоотряда где-то далеко в Сибири. Потом поселился здесь, в деревне, Сначала был директором охотбазы, теперь – просто пенсионер, выстроил себе домик неподалеку от меня и живет там со своей бабушкой, которая старше его лет на пятнадцать. Но ничего, бодрая такая старушка. Говорят, она была кухаркой у него в мостотряде.
Мне нравится, как он общается с деревенскими, даже и со спившимися алкашами. Какой-то у него есть подход, что получается договориться. Они приходят, что-то делают – работа кипит. Я пока такого подхода не знаю…
А начиналось наше общение не очень хорошо. С того же забора…

Я как рассуждал – если граница участка проходит по речке, не ставить же забор посередине ее. За рекой – ничейная земля, лес. Вот я и думаю – поставлю забор по тому берегу. Радуюсь – будет у меня своя речка, нижняя ее часть – никто ее не пользуется, рыбу в ней не ловит. Только змеи мои ползают. Пошел у Бороды мнения спросить, сосед все-таки. Он говорит:
- Я не против.
Я тогда колышки для разметки забора забил, веселюсь. Наутро прихожу – колышки выдернуты, валяются рядом. Я удивился, вроде никого не было. Опять забил. Наутро опять выдернуты. Тут я насторожился, поехал к Коле за советом.
- Эвон чего захотел, речку ему, - обрадовался Коля.
- Так чего же, по бумагам моя вроде.
- По бумагам земля твоя. А речку не тронь – другим обидно будет.
- Я договорился со всеми.
- Вот и договорился. Не тронь речку, говорю. Если хочешь хорошо жить.
Я подумал-подумал, и говорю:
- А вот смотри, через мой участок люди чужие ходят, палатки даже ставят, когда меня нет, костры разводят возле бани.
- Тут твое право. Ставь забор отсюдова. Пусть обходят. Нечего здесь чужим делать.
Странная логика, непривычная, не городская. Не советская. Деревенская какая-то.
Поехал я опять к Бороде:
- Слушай, - говорю, решил я по речке забор не ставить. Пусть так будет. А от дороги загорожусь.
Борода внимательно посмотрел маленькими глазками:
- А и правильно. Подсказал кто?
Я говорю:
- Коля подсказал.
- И молодец, все правильно.
С тех пор зажили мы душа в душу. Борода себе тропинку через лес прорубил. Речкой вдвоем любуемся. А когда понадобилось ему электричество подводить, он ко мне пришел. Столбы ведь я ставил, да линию тянул – дорогое удовольствие оказалось.
- Слушай, - говорит, - сколько возьмешь, чтобы я к твоему столбу подключился?
Городская современная логика какая – посчитать затраты, разделить на количество столбов, да и сказать сумму. Это если правильно. Неправильно, но тоже можно и часто – сказать сумму за всю линию, чтобы полностью окупить – деваться-то человеку некуда, все равно заплатит. А я подумал-подумал, наученный, да и говорю:
- Ничего не надо. Так подключайся…
Зато теперь, когда я в городе, каждую неделю звонит мне Борода:
- Я здесь. Все нормально, не беспокойся. Наблюдаю.
А я еду – пива ему баклажку везу. Водки он давно не пьет…

Вот не определился пока, нутром чувствую – какая-то более правильная жизнь в деревне. Вода чистая. Воздух вкусный. Холодно стало – пошел дров принес, истопил печку – тепло. Платишь за электричество только. Да и то- временно. Скоро батарею солнечную поставлю или еще чего из современного. Змею заметил – убил. В душе змея зашевелилась – в бане попарился, в прорубь нырнул, с людьми хорошими пообщался – ищешь – ау, змея, ты где? Не отзывается, спряталась. А чем меньше змей в душе, тем больше в ней любви и спокойствия. В городе же не знаешь, куда деться от этих гибких гадов. Кругом они – сверху, снизу, внутри. Нет, в деревне лучше.

Я говорил уже – раньше очень змей боялся. А потом Коля мне карельскую притчу рассказал. О том, что поспорили как-то змея и щука – кто из них до берега озера быстрее доплывет – будет на суше жить.
Щука сказала:
- Если я выиграю и буду жить на берегу – первым делом съем ребенка и барашка.
А змея ответила:
- А если я выиграю – никого не буду есть. Буду везде прятаться, чтобы меня не видели.
Услышал их спор Бог. И змея выиграла.

А я так и представляю – что было бы, если бы под каждым кустом сидело по щуке. Проходишь мимо, а тебя за ногу – цап всей пастью. Так что не очень я теперь змей боюсь. Только тех, которые внутри.

Когда мне дали первую литературную премию, я был очень горд собой. Как же – статьи, интервью, поклонницы. Впервые в Карелии. Лучший молодой писатель России. Вода и огонь позади, впереди лишь медные трубы.
Один раз нас с женой очень напугал старший менеджер одного из больших магазинов. Он внезапно набросился, и с криком «Вы прославили Карелию» вручил мне карточку на скидку. Я вначале было отпрянул, но потом благодарно улыбнулся. Как улыбался ласково всем, кто приветствовал меня в барах, ресторанах и на улицах. Город у нас не большой.
Я быстро привык к этому чувству. Но прошло полгода. И уже никто не узнавал меня в барах, ресторанах и на улицах. А я продолжал всем ласково улыбаться.
Именно в тот момент и подрался с карелами. У меня четверть карельской крови. Вся остальная – русская и белорусская. И очень почему-то не любил я всегда любого национального проявления. Мы – интернационалисты. И живем мы на бульваре Интернационалистов. И в армии заявление в Афганистан писали, чтобы три года в морфлоте не служить. 
А тут в ресторане попались карельские музыканты. Как раз фолк рок на подъеме был. А я не понимал этого. Русский – для меня это слово было заклинанием, заклятием, правдой. И сейчас также. Но тогда – вообще. На этой почве мы и сцепились, подогретые алкоголем. Не сильно и подрались – пара синяков, да стол перевернутый. Но вызвали милицию, и меня, зачинщика, обласканного славой, выволокли на улицу. Положили на асфальт и наступили сапогом на спину. Я лежал и представлял себя белозубой змеей в окруженьи солдатской кирзы. А мимо шли люди. Некоторые из них узнавали меня.
- Здравствуйте, - говорили они
- Здравствуйте, - отвечал я им, повернув голову.

Моя бабушка была чистокровная карелка. Отец ее, счетчик отделения банка, был расстрелян в тридцать втором году. Мать через два года умерла. Они с сестрой остались вдвоем – пяти и девяти лет. Их забрали в разные детдома. Только через десять лет они нашли друг друга - отыскали двоюродные дядья. Все они сильно пили. Отец мой рассказывал, как дядька Иван шел посередине улице и кричал изо всех сил «Мене муноло, мене муноло!!!» К кому обращался, кого куда посылал?
Дед был кадровый военный. Он запрещал бабушке говорить по-карельски, учить языку детей. Так было нужно. Помню, она говорила только с соседками, когда деда не было дома. А еще помню её заунывное «А-вой-вой», когда я добывал себе очередную ссадину или царапину. Бабушка мазала ее йодом, дула на рану. Потом поливала кусок черного хлеба растительным маслом, посыпала солью. Вкуснее лакомства не было.
Под конец жизни, подняв пятерых детей, бабушка тоже стала выпивать. Дед к тому времени уже умер. Выпив, она становилась веселая, еще более ласковая. Но слегка забывчивая. Однажды отец с братьями собрались на рыбалку на ближайшее озеро Шаньгима. Это было хорошее, рыбное озеро. Внутреннее. Бабушка положила парням еды, дала с собой кастрюлю.
На рыбалке братья хорошо поймали рыбы, сварили ухи на костре. Потом принялись бороться, в пылу – отломали кастрюле ручку. Пришли домой, вернули закопченную кастрюлю бабушке.
Та их похвалила:
- Молодцы, ребята!!! И рыбы поймали! И кастрюлю нашли!

Бабушке досталась страшная смерть. Миеломная болезнь – рак костей. Она кричала от боли, не переставая, несколько дней и ночей. Эти крики и ласковое ее «А-вой-вой» - тоже в голосе внутренних озер…

Недалеко, в десяти километрах, есть еще одно озеро. Их вообще около пятидесяти в ближайшем окружении. Но это – особенное. Коля показал его мне только через три года после знакомства.
- Смотри, - сказал, - это хорошее озеро. Если оно тебя полюбит – всегда будешь с рыбой.
Я стал проводить на нем долгие часы, зимой и летом. И оно потихоньку открывало свои тайны. Становилось понятно – где стоит окунь, как ходит щука, за какой корягой притаился налим. Рыба в озере была удивительно вкусной – я уже научился различать ее вкус. Она была красивой – окуни темно-зеленые, с оранжевым жирным брюхом. Налимы почти черные, и что удивительно – чистые, без паразитов. Самыми же красивыми были местные щуки. Короткие, толстые как обрубки бревен, они сверкали, вытащенные в лодку или на лед, своим ослепительно желтым брюхом. Зеленая спина была покрыта желтыми пятнами. Ярко-красные жабры бесстыже растопыривались на воздухе. Под стать им были широкие зубастые пасти, опасные и жалобные одновременно. Вытащенные на воздух щуки становились неуклюжими, хотя во всем их хищном очертании была стремительность и ярость. Они лежали и копили силы, чтобы затем в отчаянье сделать несколько сильных в безнадежности своей прыжков. А потом застыть и медленно умирать в чужой среде. Я всегда уходил с озера с рыбой…
Каждый раз, особенно зимой, я видел следы зверей. Порой целые драмы разыгрывались на льду. Вот спокойно бежал заяц. Вот из леса вышел волк и протрусил вдоль берега. Внезапно шаги стали шире, потом вообще огромными, он на лету повернулся на девяносто градусов, подскользнувшись, но удержавшись на ногах. Вот быстрая и короткая погоня, и несколько капель крови в конце. А здесь вокруг моей жерлицы всю ночь ходила рысь. Она прислушивалась, нюхала, видимо чуяла, что на крючке уже сидит рыба. После многих кругов следы, уходящие в лес, были совсем свежие. Видимо, она услышала, как подъехала машина. 
Невольно вспоминались Колины истории. 
-Там, на полях, - рассказывал он, - стая волков застала как-то подвыпившего деревенского мужика, возвращавшегося домой из соседней деревни. Он принялся жечь стога сена. Но все равно не спасся. 
- А здесь, - продолжал, - рысь накинулась с дерева на двенадцатилетнего парнишку. Тот пошел на охоту с отцом, но оторвался и ушел вперед. Хорошо, собаки были невдалеке и отбили его. Но с тех пор на спине, куда всадила зубы и когти лесная кошка, вырос горб.
- А еще как-то пошла бабушка в лес и наткнулась на голодного медведя, - он продолжал поглядывать на меня с хитрой улыбкой, - Тот набросился на нее, но хитрая старушка притворилась мертвой. Медведь закопал ее в листья, чтобы созрела, и ушел дожидаться пира. Тогда бабушка выкопалась и убежала к себе в деревню. Но всё это давно, давно было. Лет пятьдесят тому назад.
- А сейчас? - я был не на шутку испуган Колиными рассказами.
- Сейчас редко кого встретишь. Волков в феврале только нужно бояться, тогда у них гон, и они сбиваются в стаи. А медведь – разговаривай в лесу погромче да песни пой. Он услышит и сам уйдет. Это большое счастье для тебя, если кого из зверей в лесу встретишь – осторожные они, боязливые. А тебе – память на всю жизнь, природы дар.
- И вообще, - сказал вдруг, нахмурившись, - самый страшный зверь – это человек. Человека бойся.

Бабушка – тоже человек. Бабушку бояться не нужно. Много их ходит по карельским лесам. Кто ягоды собирает, кто – грибы. Некоторые собирают птичьи перья. Видел сам, думал – зачем. В подушку там или куда. Но это сколько по лесу выходить нужно. Потом подсказали - колдуют бабки. Могут такую порчу навести – года не прожить. А могут ребенку жизнь легкой сделать, как перо. Недаром говорят, что даже цыганки карельских бабушек боятся.
Но мне другая история нравится. Опять же Коля рассказал. Была у него бабушка, его собственная, девяноста лет. Как-то зимой собралась она и пошла в лес по дрова. Срубила девять осин. Небольшеньких, но приличных. Сучья не обрубила – устала очень, на завтра оставила. По дороге домой зашла к племяннице, чаю попить. Та чай наливает, калитки* на стол ставит, а сама все охает – тут болит да здесь жмёт.
- Маня, а тебе сколько лет-то? – спрашивает бабушка.
-Да семьдесят уже!
- Так вот, запомни, Маня – семьдесят лет – лучший возраст для работы.

По берегам озера – три заброшенных деревни. Даже 
не деревни – пустоши. В одной стена дома еще стоит, да в другой – половина. А как представишь – как здесь раньше люди жили. Озеро – красивейшее. Вода – чистая. Воздух – молоко парное, а не воздух. Рыба, зверь – пища не чета нынешней, химической. Один квас репной чего стоил!
Я сам не пробовал, Колина жена, Таня, рассказывала. Репа хорошо раньше родила. Сеяли ее на горелых делянах, землю поскребут немного, даже не вскапывают, а потом – урожай богатый. Репу чистили, резали, сушили в русской печке. Потом, по надобности, замачивали, бродила она с сухарями да сахаром, а может и без. Рецепт утрачен. Осталась память о вкусе. Но как Таня говорит – вкуснее не было напитка. И в жару, и в холод, и в веселье, и в горе. Хочу репного квасу!!!

В каждой деревне были часовни. Да и в лесу скиты стояли. И старого обряда люди были, и нового. Куда все делось, куда ушло? Вот только Коля рассказывал – ничего от часовни нельзя брать – грех. Кто в Ёршнаволоке колокола с церкви снимал – всех на войне поубивало. А позже один с лесной часовни дверь забрал да в хлев себе повесил. И сам через полгода повесился…
*калитка – открытый ржаной пирожок с картошкой или пшеном.
А колокол один, рассказывают, упал с колокольни и покатился под горку. Покатился-покатился, и в воду. А там глубина сразу. Искали долго его потом, ныряли. Но так найти не смогли. И лежит он теперь где-то глубоко-глубоко. И звенит тихонько от водяных струй. И звон этот тоже – в голосе внутренних озер…

Помимо рыбы, птицы и зверья богатство местных лесов – грибы. Правда, деревенские их не сильно жалуют. Есть они, нет – не особо огорчаются. Ягоды для них гораздо важнее. Их и продать можно хорошо, если излишек. Нам же, городским, подавай грибов. Вроде и пользы от них особой нет, одно баловство, но мы уже привыкли – ощущения превыше пользы. Потому что уж очень вкусно – маринованный боровик да под водочку, а супчик из сушеных подосиновиков – перед ней. И опять же – красота и азарт. Недаром собирание грибов тихой охотой кличут. 
Они хороши любые – лисички, волнушки, подберезовики, подосиновики, грузди. Но лучше всех, конечно, белый гриб. Найти его – счастье искателя! Что-то есть невыразимое во всем его облике, в плотности ножки, коричневости шляпки, во всей гармоничной надежности очертаний – что заставляет учащенно биться сердце встретившего его на лесной дорожке. Их редко бывает много, обычно найдешь несколько штук посреди пестрой грибной братвы, и уже рад этому. Так всегда было у меня, пока я не построил дом в деревне, на берегу внутренних озер. Пять лет деревенские берегли от меня свою тайну. Даже Коля молчал пленённым, но гордым партизаном. И только через долгие эти годы ткнул как-то пальцем в неприметную дорожку, что среди густых кустов тихонько сворачивает с асфальта. И я на свой страх пустился в путь по ней. 
Хорошо, когда есть у тебя хорошая лесная машина. Она, с большими колесами и мощным мотором, - твой друг и помощник в рыбалках твоих и походах. Она очень помогает тебе, и ты любишь и любуешься ею за это. Потому что во многих местах не побывал бы, многих красот не увидел, не будь ее у тебя.
Так и здесь – сначала достаточно ровная и сухая, дорожка вдруг стремительно и круто вздернулась прямо в небо, взъерошилась большими камнями. Тяжело урча, переваливаясь с боку на бок, словно настойчивая черепаха, машина медленно взобралась на высокую сопку. Сразу за вершиной ее дорога так же резко ухнула вниз, в болото, где стала вдруг огромной лесной лужей с непонятной глубиной и замшелыми берегами. Машина с опаской переползла и через лужу. Потом был еще подъем, покруче первого. Затем – снова вниз, но уже по сухому сыпучему песку. И вот – последняя сопка, и взору вдруг открылись огромные дали болот. Лес изменился по волшебному мановению, исчезли осины и березы, и весь склон горы устроился высокими корабельными соснами. В порывах небольшого ветерка медленно качали они своими гордыми зелеными головами, и сквозь их нечастые ряды было видно, как далеко внизу, на многие километры, простирается безбрежие болот, а где-то совсем вдалеке мелькает веселой синевой еще одно озеро из ожерелья внутренних озер.
Перестояв, перетерпев несколько минут эту дух захватившую красоту, я медленно спустился по песчаной, желтой и сказочной дороге с горы, прямо к самому краю болот. Остановил машину и вышел. Хлопнул дверью и вздрогнул от громкого хлопанья крыльев. Совсем рядом взлетели с земли четыре огромных и черных глухаря. В свежих лучах поднимающегося солнца, сквозь елеуловимую взглядом дымку утреннего тумана они медленно и тяжело полетели вдоль кромки соснового леса, к далекому солнцу. 
А я принялся собирать грибы. Вернее, сначала я стал их искать. И по печальному опыту, приготовился к долгому хождению по лесу. Оно не утомляет, нет. Оно само по себе удовольствие. Идешь, дышишь чистейшим воздухом, густым, пряным, вкусным как родниковая вода после парилки. Глаза отдыхают на сочной зелени листвы и хвои. Красные стволы сосен стоят как путеводные столбы – от одного к другому, примечая дорогу. Пружинистый мох тренирует ослабшие от городской жизни ноги. Ты идешь по лесу и чувствуешь, как наполняешься новыми силами от родной природы. Все это звучало бы слишком высокопарно, если бы с возрастом не начинал понимать – правда. Даже истина в одной из последних инстанций – ничто так не помогает человеку, не прибавляет душевных и физических сил, не лечит душу красотой – как общение с близкой природой. Мать она наша, мать, несмотря на достижения химии. И как пришли, произошли от нее, так и уйдем в нее же. Каждый лично…
Грибы, к моему удивление, стали попадаться сразу же. Да не простые – истинные красавцы-боровики. Не успел я и десяти метров отойти от дороги, как сразу встретил большую семью. Стояли они, кто тесно прижавшись друг к другу, то немного поодаль – но все кряжистые, крепкие, словно упрямые, тренированные солдаты. К ногам их жались маленькие детки. Веселые подростки разбежались и играли со мной в прятки. Иногда я несколько раз проходил по одному и тому же месту, прежде чем высмотреть маленькое бурое пятнышко среди мха, которое на поверку оказывалось краем шляпки подросшего уже наглеца. Длинные ноги свои, которым зачастую мало было охвата мужской ладони, они тоже прятали во мху, и приходилось глубоко погружать руки в тревожную и влажную прохладу. Так и казалось, что вот-вот кто-нибудь хватит зубастым ртом за руку неутомимого пришлеца, но до поры обходилось.
За полчаса я набрал два больших, пятнадцатилитровых ведра отборных боровиков. Дальше пошли подосиновики, но я уже относился к ним снисходительно, несмотря на броскую их красоту. Прочие же грибы вообще обходил стороной. 
Приятная тяжесть, истома образовалась в ногах и плечах. Я никуда не торопился. Ходил по лесу как по парку, любовался им и собирал чудесные грибы. Даже комары не очень мешали – махнешь раз-другой рукой, и стая их развеется на время. Да в азарте и отмахиваться порой забываешь.
Я давно заметил – комары, мухи, прочие кровососущие, которых так боятся не привыкшие к нашим лесам столичные гости – изрядные психологи. Чуть приедешь на новое место, лес ли, болото, выйдешь из машины – они огромной ревущей, жужжащей, свистящей тучей накинутся на тебя с криками и улюлюканьем. Им кажется, и, часто обоснованно, что ты впадешь в ужас от их дикой злости, что в панике разденешься догола и побежишь по лесу, все сметая на своем пути. Вот тогда они и насытятся вдоволь тобой, не смеющим сопротивляться. Такова природа всякого страха и расчет тех, кто пытается управлять. А если спокойно – отмахнулся, срезал веточку с дерева, при полном оголтении – брызнул пару раз на лицо и шею репеллентом – глядишь – уж нету никого. Все куда-то разлетелись по своим делам, лишь десяток самых отважных, не боящихся быть прихлопнутыми мозолистой рукой, продолжают виться рядом, без всякой надежды на успех. Поневоле пожалеешь их – голодные, да еще и размножаться нужно.

И вот иду я по тропинке обратно к машине, рассуждаю о насекомых. А прямо рядом с ней еще один красавец-гриб стоит. Чуть припрятался за пеньком, но размером и статью солидный – грех не заметить. А я помню же – вот здесь я стоял, рядом, здесь еще мох ворошил – вон и следы остались. Как пропустил, непонятно. Прячутся они, будто живые и смышленые. Потому и радость такая, когда все-таки найдешь.
А он стоит, подбоченился – раз уж на глаза попался – чего теперь теряться. Теперь всю молодецкую стать показать нужно, очень это по-русски – назвался груздем, полезай в кузов. Да понаряднее полезай, с подвывертом, чтоб запомниться. Вот и мой новый знакомец – шляпа набекрень, нога изогнута, весь подбоченился – словно ухмыляется насмешливо, молодой лесной хулиган. А корень глубоко под пенек уходит, там - то ли нора, то ли просто расщелина. Вот я, страх от радости потеряв, туда руку и сунул. Было, правда, какое-то сомнение зябкое в душе, но уж азарт пересилил. Но ничего, обхватил корень ладонью да и вывернул с усилием и хрустом. Достал на поверхность, дух перевел – вроде без эксцессов обошлось. Стал чистить ножку ножом, от земли налипшей освобождать, а сам шагнул шаг в сторону – туда, где подо мхом нора и проходила. И наступил на змею…
Всегда это самое страшное – представить, как наступаешь на змею. Она ведь только в этом случае и кусает, в основном. Потому всегда в резиновых сапогах ходишь. Чтобы не дай бог. Я и тут в резине был. Но и сквозь нее почувствовал всеми вдруг обострившимися чувствами, как она забилась под подошвой. Я всегда думал, что она извиваться начнет, скручиваться кольцами и кусать беспрестанно. Нет, забилась как рыба, вытащенная на берег, мелкими такими судорогами, конвульсиями. И кусать никого не собиралась – ей бы лишь ускользнуть обратно в спасительную нору, вырваться, жизнь спасти.
Это я потом уже все понял. А тогда прыгнул в сторону метра на два, не выпустив, впрочем, гриба из рук. Прыгнул и чуть не стал мужчиной от ужаса во второй раз в жизни. Очень сильное чувство!

А Коля змей совсем не боится, спокойно ходит по лесу, по болоту как посуху. И медведей не боится, брал их пару десятков. А что еще меня в удивляет в этом грубом деревенском мужике – пойдем с ним на рыбалку, так по дороге букетик ландышей наберет, и домой потом жене несет…

Всё это я почему-то быстро вспомнил, когда совсем близко к машине подошел. Где час назад ходил – смотрю, мох весь выдран, метров на трех квадратных. И зверем пахнет. А я за грибной охотой и песни петь забыл. Забыл, что Коля говорил, смотри - осторожнее там, Миша ходит. Тут уж я запел во весь голос, мол, люблю тебя, жизнь, что само по себе и не ново. Лес очень удивился моему ору, покачал головами сосен, ухмыльнулся. Никого я поблизости не заметил, прыгнул в машину, благо рядом была, и поехал в деревню в сильных и благородных чувствах. А на заднем сидении важно покачивались два огромных ведра с отборными боровиками.

Пора, наверное, Колину внешность описать. А то все словечки да внутренний мир. Прибаутки разные. Ехали как-то зимой на рыбалку, в лютый мороз, под тридцать градусов было. Он и говорит:
- В прошлом году в такой же мороз тещу хоронил.
- Тяжело, наверное, было, - я рулю, но разговор поддерживаю.
- Еще как, землю кострами грели, да ломами долбили. Да камни огромные ковыряли – то-то радость, - как-то не очень много трагизма в его голосе. В этом весь Коля – неожиданный. Вроде про печальное, а сидит, усмехается своим мыслям:
- Глубоко маму закопал. Не вылезет теперь…

Внешность у Коли такая же обманчивая, как и внутренность. Нутро же его хитрое просвечивает сквозь голубые глаза. Вроде сидит серьёзный, а в глазах всегда – хитрый блеск. И любопытство. Коля очень до всего нового жаден. Хоть и пожил сам немало, а по-детски удивляется:
- Да ты чо?! Да не может быть!
И пустяк вроде рассказываешь какой, про интернет там, про политику – слушает внимательно. А потом сам начинает говорить пустячные вещи:
- Пошли мы с братом на медведя. Поле вспахали предварительно, овсом засадили. Лабаз наладили. И пошли. Ночь лунная была, тихая. И глядим – пять медведей разного размера на поле вышли. А один – огромный. И весь седой. Мы его захотели взять. А он пасется – и не подходит на выстрел. Как будто знает. Не достать, и все. Мне брат говорит – иди, мол, по канаве заросшей, с той стороны, шумни маленько. Он от тебя ко мне пойдет. Я пошел.
- Без ружья? – я весь внимание, интересно мне это, ни разу не был.
- Ружье-то одно на двоих. Пошел я, пошел потихоньку по канаве. Обошел почти поле. Немного там пошуршал. Смотрю – а медведь не от меня, а ко мне пошел. Ну тут я немного струхнул. Но виду себе не подаю, иду от него. И он тоже не торопится. Так проводил меня до места, где предел выстрелу, повернулся и обратно. Как знал. Так мы и не взяли никого тогда…
Я восхищен, а он лишь посмеивается. Но не врет – вон сколько фотографий с убитыми медведями. Самая главная – где Коля медвежью лапу себе на голову положил, ладонью на затылок. А когти до самого Колиного подбородка свисают. Вот и подумаешь.
- Не, я не боюсь. Ни медведей, ни змей. Я вообще – счастливый. Столько зверья за жизнь повидал! Столько рыбы поймал! Дай другому Бог!

Я люблю париться с Колей в его бане. Баня у него отменная. Лучшая, что я за жизнь пробовал. Парилка с мыльным отделением вместе. Стены бревенчатые, подкопченные. Между ними – мох. Под нижними венцами, под порогом – береста. Все по умному, по старому. Огонь через камни проходит. Потому первый ковш воды на каменку - чтобы сажа слетела. Зато потом пар такой горячий, чистый и легкий, что часами в бане сидишь. Ни усталости, ни напряжения – сплошное удовольствие. Да еще прорубь большая выбрана в десяти метрах – бежишь туда, к тропинке ступнями примерзая, и по лесенке – в черную воду. Жуть, а удовольствие такое, что заново рождаешься каждый раз. И – опять в жаркое чрево…
Над банной дверью висит дощечка выскобленная, на ней – карельские слова, записаны как стихотворение, столбиком.
- Коля, чего написано? – спрашиваю.
- Когда сам прочитать сумеешь – тогда и у тебя баня хорошая получится, - смеется над моей русскостью, но не зло, по-братски как-то.
Я в баню, бывает, опоздаю на час – пока со своей заимки по сугробам выберусь, так и тут Коля подденет:
- Русский час – два часа, - говорит.
Паримся мы долго. Раз по пять ныряем в прорубь. Хлещемся веником. Мылом да шампунем Коля брезгует:
- Зачем мне эта химия. Я и так пять раз на неделе парюсь. Да купаюсь столько же. Куда мне?
После бани идем ужинать. Никогда он меня не отпустит, не угостив. Как не отнекиваюсь. Но уж устоять трудно. Таня, жена его, выставит на стол из печки калитки ржаные с картошкой. Или ряпушки полную сковороду. Или щуку сегодняшнюю жареную. Или котлетки из лося… Или сало домашнее, самодельное. 
- Не, наврал, - смеется, радостный, - сало в магазине купил, белорусское.
Я его тоже как-то раз хорошо поддел. Привез с Белого моря кусок семги угостить. Он попробовал:
- Не, - говорит, - слишком жирная. Я нашу щуку больше люблю.
Через полгода я опять на север съездил. И уж такая мне семушка попалась отличная, восьми килограммов весу. Посолили ее, да и растаяла во рту, родителям лишь досталось. И приехал я к Коле, рассказываю ему, какая семга вкусная была, сказочная просто, мясом оранжевая, соком текущая, вкуса неземного.
- А мне чего не привез попробовать, - Коля аж обиделся слегка.
- Так ты же не любишь, - говорю.
- Кто сказал «не люблю», - от удивления у него щелки глаз приоткрылись широко.
- Да ты сам полгода назад сказал. Щуку, говорил, больше любишь!

Водки Коля совсем не пьёт. Ни капли. А уж раньше пил крепко. На трактор, говорит, залезть не мог. Но понял потом – или пить, или жить. В деревне все дома наполовину – или кривые да опущенные – пьют там беспробудно. Или нарядные да веселые – там уже свое отпили. А Коля теперь только воду из-под крана употребляет – у него в колодец насос опущен, она живая льется. Да еще чаю много – какой карел без чая.
- А тебе можно еще пока, - говорит, - Ещё здоровье позволяет. Но уже недолго…
Вот такая у Коли внешность – маленькая, крепкая, хитрая маленькими мудрыми глазами. Да и внутренность у него такая же, не глупая. Есть там змей… 

Три года он не показывал мне это озеро. Все отнекивался – я сам, говорит, не могу сейчас, а один ты не найдешь. Или на другое какое пошлет. Или на зимнюю рыбалку возьмет, да протащит на лыжах по паре ламб через сугробы. И за день поклевки не увидишь – сам перестанешь проситься. Наконец сдался. Собирайся, съездим на выходных, - совсем печально сказал. А было от чего печалиться – будто царевну заповедную незваному гостю показывал. А она такая красавица да скромница – лишний раз подуть страшно – как бы не навредить. Но ветерок ничего, не боится, то и дело ласкает водную гладь, спустившись с высоких сопок, что строгой стражей стоят вокруг. 
Озеро все изрезано мысами. Посреди него разные острова – то большие, со своими ламбами посередине, то совсем маленькие – несколько деревьев стоит – вот тебе и остров. Есть болотины по берегам, есть и высокий лес. Речка маленькая впадает. Есть большие травяные пустоши – где деревни стояли. От одной сейчас полдома бревенчатого осталось. Да от другой – последняя стена стоит, еле держится. И думаешь невольно – почему? Почему так в этой стране? Ведь совсем рядом, совсем недалеко, на таком же точно севере живут люди веками на своей земле. И за века все у них устроено, обихожено, в порядке всё и согласии между человеком и природой. А у нас -вчера с одних мест согнали за невесть какие заслуги. Сегодня по другому мучают. Завтра вообще не пойми что будет. Не любим мы друг друга, не братья, а враги смертные. Вот и лежат у нас пустоши там, где раньше стояли деревни.
Зимой хорошо видно – сколько зверья вокруг. Зайцы, волки, белки. Росомаха порой прошлепает по берегу да перейдет на другой по тонкому льду. Лось прошастает размашисто через поляну. Хорошо хоть мишки зимой спят, в основном. Если зимой на снегу след медвежий заметишь, да и ранней весной тоже – осторожней смотри, у голодного разума нет, даже звериного.
А еще следы рысьи есть. Я один раз ее живьем видел. Ехал на машине по дороге уже к городу. Смотрю – собака большая перебегает. Желтая такая, с куцым хвостом, боксер или бульдог американский. Вот, думаю, кто-то в лес собаку выпустил, недотепа, волки ее быстро возьмут. А она перебежала дорогу, на обочине обернулась, и зеленью изумрудной блеснула глазами в свете фар. И кисточки на ушах успел заметить.
Ходит рысь по местным лесам, ходит.
Коля тоже рассказывал – раньше охотники маску на затылок в лесу одевали, с глазами и ртом нарисованными. Потому что пройдешь, не заметишь ее на дереве, а она затаится, и глядишь – не решится броситься под пристальным взглядом неживого лица. 
Собаки местные наши – карельские лайки. Маленькие, рыженькие, словно лисички. Только хвост колечком. Но злобные, чуть что – куснут не задумываясь. А тут приезжаем к Коле с отцом, а у него возле дома вертится щен подрошенный. Быстрый такой, прыгает – ластится. Коля с Таней из дома выскочили, - Держите, держите!!! – кричат. Мы бросились его ловить. А он ловкий, выворачивается, играет. Наконец поймали, на руки схватили. Коля подошел, глянул:
А-а-а, это не наш, - говорит, - Отпускайте.

Собачка эта подросла потом, ничейная бегает по деревне, а то и по лесу. Не боится никого, ни волков, ни людей. И ласковая, не злая. Хорошая собака.
- Бери его к себе, - Коля мне советует, - Не охотник уже, но охранять хорошо будет. Гляди он какой – умный и смелый.
Я жене рассказал, а она смеется:
- Ну прямо как ты, - говорит.
Собаку я не взял, куда ее в город. А в деревне я еще напостоянку не поселился. Но про смелость и ум ее часто вспоминал. Потому что самому ни того, ни другого не хватает порой в лесу. Особенно на внутренних лесных озерах. Ведь пойдешь на рыбалку по первому льду, или по последнему – тот трещит, гнется, стреляет пушечно. Это тоже в грозном голосе внутренних озер. А ты все равно лезешь по нему, не думаешь о плохом. Такая уж это страсть – северная рыбалка.
Или следов когда кругом звериных – тоже жутковато городскому. Идешь, озираешься, коловорот в руках поудобнее сжимаешь – лишь бы чем отбиваться пришлось. Но Коля смеется тогда:
- Если, - говорит, ты медведя или волка хоть раз за всю жизнь увидишь – это огромное счастье тебе. Потому что к природе прикоснешься. А так – не дадутся они взгляду, осторожные и хитрые очень. Зверей в лесу бояться нечего.
И вот идешь зимой по лесу. Иногда на лыжах, чаще – так, тропинку торишь, недалеко обычно ходишь, если места знаешь. Идешь и налюбоваться не можешь. Словно сказочные терема стоят деревья под снегом. Будто в величавом, неспешном хороводе склонились кусты. Все движенья плавные, куда взгляд кинешь – везде узоры да росписи. А солнце выглянет – заискрится все кругом острыми морозными звездами! А зайдет за тучку – опять неспешный плавный танец затянутых в тяжелую парчу деревьев. Да еще пара черных глухарей вспорхнет с грохотом при твоем приближении, да полетит вдаль по делам своим – то-то красота. Ласково в зимнем лесу. Если дорога не дальняя, мороз не сильный, да знаешь – куда идти… 

А еще хорошо зимой – змей нет. Зато щуки навалом. Особенно в этом озере. Только научиться ловить ее нужно. Способ нехитрый, а действенный.
Сетями я ловить не люблю, да и не умею, честно сказать. Есть в этом что-то неправильное – сеть воду цедит, словно левиафан сквозь зубы пропускает, все живое себе оставляя. Не честно это как-то, механически. Вот жерлицы – другое дело. Их и поставить нужно правильно, на места, которые опытом узнаешь. И наладить грамотно. А щука схватит, поманит, посопротивляется тебе хорошенько, да и уйдет обратно в озерную глубину, сорвавшись. И останешься ты словно Емеля – у разбитого корыта.
Есть в этом хорошая борьба, есть знание того, что не просто так тебе озеро добычу отдает – лишь в награду за труд и усердие. А не поймаешь никого –зато красотой окрестной насладишься.
Вот и отправились мы зимой вдвоем с приятелем на заветное озеро, что Коля показал. Шли долго, по сугробам лезли, по тропинкам плутали. На озеро вышли – там не легче, снег по колено, под ним вода надо льдом, ветер с острым снегом поднялся. Намаялись в тот день. Но хорошо, живцов наловили да поставили пару десятков самоловок. Еле до темноты домой успели – хорошо десять километров – не сто. Ночью спалось плохо – все мнилось, как хватает сейчас живца на жерлице большая щука – сказочная рыба. Как стоит потом в темной глубине неподвижно, решая – вырвать с корнем ли проклятую снасть, или потихоньку внатяг отойти, чтобы лопнула от напряжения звенящая леса. Было так несколько раз – срабатывал внезапно красный флажок на самоловке, и начинала крутиться катушка – чем ближе ты подходил – тем быстрее. Еще быстрее, еще… Я опять просыпался среди ночи, и снова засыпал, валился в сладкое ожидание поклевки. Даже во сне не отпускала меня большая рыба, в этом было ее щучье веление.

Наконец наступило утро. Погода заладилась, ветер стих, и небо стало ясным. Правда, подморозило весьма, и – придется долбить лед в лунках, плохо присыпанных накануне снегом. Где с вечера поленились – там с утра потрудились.
Добрались до озера. С утра шлось легче, чем вчера – бодрил окрепший морозец, подгоняло ожидание удачи. На лед выскочили вприпрыжку, тщательно вглядываясь вдаль…

Нет, пожалуй, более щемящего чувства, чем на зимней рыбалке ждать появления, выстрела жерличного флажка. Ярко-красный на белом снегу, он весь – символ надежды. Так же трепещет на ветру, так же лишь обозначает возможность – ведь вся борьба еще впереди. Так же, как и она – лишь призрачная иллюзия возможного счастья, ведь что такое рыба, по большому счету – еда, добыча, мираж. Или все-таки призрак нашего далекого счастливого прошлого, когда мы были по-настоящему свободны.
Я как-то читал, что спорили о рыбалке два нобелевских лауреата по литературе. Хэмингуэй кричал, разводил руки, обозначая рыбью величину и мощь. Стейнбек же спокойно заметил:
- А мне никогда не нравилась рыба, которая не помещается на сковородку…

На ровной и белой ладони озера ярко реяли несколько флажков. Что-то происходило здесь ночью. Что-то трагической и великое. Пока я выбирался из лесных сугробов, приятель мой уже снял одну небольшую щучку со своей самоловки.
- Травянка, травянка, - возбужденно шептал он, - пусть маленькая, но вкусная. Их много тут.
Я подступил к ближайшей своей жерлице. Вокруг лунки было много следов. Слишком крупные для волка, круглые, кошачьи. Рысь. Она полночи ходила тут, чувствуя, что внизу, в глубине что-то происходит. Что-то важное, возможно – вкусное. Сама жерлица была свернута на ребро. Катушка полностью размотана. Кошка трогала лапой? Или такой силы был удар снизу, что выбил из лунки пластмассовый круг-основание. Сердце мое билось медленно и спокойно. Я не верю в большую рыбу. Я не люблю, когда она не помещается на сковородку.
Медленно, но сильно потянул за леску. Она у меня надежная, можно не бояться. Сначала вообще не шла. Зацеп, - подумалось обреченно. Но в следующую секунду напряжение ее чуть ослабло, леска медленно двинулась. Осторожно я подтащил к лунке что-то невероятно тяжелое, свинцовое. Нет, деревянное, было слышно, как оно снизу ударяется об лед. Твердый, древесный звук доносился из-под полуметровой толщины. Точно, зацеп.
Снасть было жалко. Выхода виделось два – порвать леску, прогнать прочь копеечную надежду – что там стоят крючок и поводок. Или попытаться спасти ее, а вместе с ней и трепещущую часть души – поклевка ведь была.
- Чего стоишь? Раздевайся, лезь рукой в лунку, - мой приятель возбужденно и безопасно припрыгивал рядом.
- Слушай, я боюсь. Может ты – лезь?
- Не, снасть твоя. Я тоже боюсь.
Я обреченно снял куртку, свитер. Остался в одной тельняшке. Повыше закатал рукава – голый торс зимой в лесу смотрелся бы совсем противоестественно. Душу бередили рассказы бывалых – один напоролся на собственный крючок, застрял и чуть не замерз, другому рыба откусила пол руки. Вода в лунке предательски чернела…
Я трусливо лег на лед и сунул руку в омерзительно холодную воду. Пройдя пальцами по леске, нащупал какую-то корягу. Скользкая, холодная, вся в тине, она, впрочем, была ровной и длинной. Палка? Нет, кол. Длинный кол от летней самоловки. Или от сети. Я медленно, маленькими рывками стал подвигать его подо льдом, стараясь нащупать конец. Из носа текло. Глаза слезились от холода и ужаса. Мокрый тельник леденил подкожную кровь. Ко всему поднялся ветерок с поземкой…

 

Всему в жизни бывает конец. Закончился и самый длинный кол в моей жизни. Я осторожно завел его толстый, в обхват ладони, конец в лунку и поднялся на ноги. Дальше стало легче. Вытащил на лед три метра черной, пропитанной илом древесины. Леска бородой была напутана на нее. Но не кончалась, а снова уходила в воду. Стихший было от холода азарт снова погнал кровь по жилам. Согретый им, не успев одеться, я снова потащил лесу. На том конце ее кто-то тяжело шевельнулся.
- Слушай, что-то есть! – крикнул я приятелю.
- Да что там, сеть наверно, старая, да щука с килограмм. Думаешь, на десять там сидит? Не бывает такого, - он самовлюбленно проверял свои самоловки, вытащив еще одну травянку, - Тащи давай!
Медленно-медленно шла толстая леса. В глубине было несколько невнятных шевелений. Или ленивых шевелений – я не разобрал. Леска опять встала.
- Опять стоит! – обескуражено крикнул я приятелю.
- Сеть ко льду подошла! Снова лезь, - он видел всё сквозь лёд.
Хорошо, что я не успел одеться – не пришлось снова раздеваться. Второй раз это менее приятно. Почему-то. Всегда. Снова по леске пальцами прошел в глубину. Руки едва хватало на толщину льда. Сразу под ним нащупал металлический поводок. До крючка оставалось десять сантиметров. Глубина молчала. 
Я окончательно струсил. В любую нору страшно пихать часть своего тела. Вдруг там ядовитые зубы. Снова поднялся на ноги. Еще раз потащил за леску. Она стояла мертво. Каким-то наитием отпустил ее на полметра. И снова потащил. И вдруг она пошла. Пошла все быстрее и быстрее. Я быстро перебирал руками, а сердце замирала в предчувствии обрыва лесы. Обрыва не было. Вместо него в лунке вдруг показалась огромная зубастая пасть. Ярко-красная, широко открытая, с белыми острыми зубами – я чуть было не отпрянул в ужасе. Но как-то получилось преодолеть страх, и незнакомым для себя, вдруг отточенным движением я подхватил под жабры огромную щуку и вытащил ее на лед. Она на секунду замерла, освобождено распластавшись на белом снежном покрывале, но тут же забилась, подпрыгивая, свиваясь кольцом и выгибаясь – яростно, страстно, обреченно…

***

- Помнишь, щуку тут поймал зимой, большую? - мы с Колей сидим у горящего костра на берегу. В пяти метрах тихонько плещется вода о прибрежные камни. Ночь светла. Комаров разогнал дым, и мы наслаждаемся теплым воздухом, горячим чаем и дружеской беседой.
- Помню. Толстая такая, как поросенок. Полюбило тебя озеро.
- Как так – полюбило?
- Да вот, рыбу какую дало. Может, первый и последний раз в жизни, - он печально вздохнул, - Хорошее озеро, доброе. Не слышал, чтобы утонул здесь кто.
Озеро согласно приборматывает мелкой волной. Потом вдруг раздается громкий, пушечный удар о воду. Я вздрагиваю.
- Не боись, бобер шалит, - Коля жмурится от дыма или от удовольствия, - Вкусный бобёр. Копченый особенно.
- Да ты угощал меня. Почками. Я тогда еще московскому другу смс написал «сегодня ели почки бобра».
- А он чего?
- Ответил завистливо: «всегда, всегда, мой друг, иди дорогою бобра»
Посмеялись. Поспел чай. Он круто забурлил в солдатском закопченном котелке. Коля бросил в кипяток заварку и поставил на землю к огню – настояться. Вкусный пар пошел от котелка. Внутри созрел вкусный цвет.
Коля с сербаньем прихлебывал из кружки.
- Вот ты рассказывал, что землю не продал бы мне, если б не карельские корни. Почему? – как-то стал меня интересовать этот вопрос.
- А чего. Если карел – природу будешь любить. Жалеть ее. Пришлый – не будешь.
- Да я как-то никогда не думал раньше об этом. Карел – не карел. Русский я. Вон бабка только карелка была.
- Значит, и ты – карел. Я же вижу, - Коля усмехнулся, - И характер говнистый. И сам прижимистый.
Я засмеялся. Мне было хорошо сидеть ночью у костра в лесу.
- Ты вон завтра сходи в старую деревню. Посмотри, как люди жили, - Коля махнул рукой в сторону недалекого древнего дома.
- Да как жили. Как все.
- Э, не скажи. Карелы – особый народ. Их даже викинги боялись.
- С чего ты взял? - я искренне удивился, - Не слышал такого.
- Читал тут. Как дети пяти карельских племен Сиггуну захватили и сожгли, первую столицу викингов. И ворота потом в Новгород принесли. До сих пор в Софийском храме стоят.
-Ну ты даешь! – Коля в очередной раз меня озадачил.
- А ты думаешь – мы в деревне глупые все. Поймешь потом – свобода только здесь и осталась.
- Да ладно, свобода. Вон пьют все кругом.
- Не все, а половина. 
- А половина почему пьёт?
- Хотят жить как свиньи, вот и пьют, - Коля стал сворачивать тему, не хотелось ему дальше рассуждать почему-то. Может, свое что.
А я вдруг стал думать и вспоминать. Ведь помимо поддельного спирта, помимо зимней скуки, помимо дикого капитализма – есть еще что-то, более глубокое, более нутряное, важное. Я вспомнил, как умер от суррогата мой младший деревенский дядька, еще при развитом социализме. Толя, а кличка почему-то «Сидор», я его и дядей никогда-то не звал. Помню, как летом, будучи еще салагой, он пытался выцарапать себе наколку : «Нету лета без июля. А июля без любви». А потом потерял интерес к жизни и спился. Помню, как повесился мой средний деревенский дядька, тогда же, еще в счастливом прошлом. Он был самый активный из братьев, самый талантливый. После службы в десанте, Чехословакия – про Афганистан тогда еще и не думали, он вернулся в деревню. Женился, родил троих детей, хватался за многое. И всё вырывалось из рук. Ему как-то явно не хватало свободы, он хотел жить хоть с маленьким размахом, а ему не давали. Он много ругался со всеми, с начальством колхозным, с родными. А потом тоже подсел на стакан, разочаровавшись. И повесился, удавился однажды на дверной ручке. Записку жене оставил «Заберу тебя с собой». Через месяц у тети Тани мгновенный цирроз, коллапс печени, смерть – даже врачи удивлялись. Осталось трое малолетних. Вот такие мои карельские воспоминания из детства. И дальше стал я думать, благо Коля уже дремал у костра. Что, думал я, сильнее и страшнее государственного устройства, поддельного спирта и зимней лени. А потом понял – ложь. Которая уже век есть наше государственное устройство, независимо от названий. Ложь и нелюбовь…
Потом я заполз в палатку и заснул крепким сном. Голос озера баюкал и располагал…


Утром громко пели какие-то лесные птицы. Сквозь ткань палатки просвечивало солнце. Коля так и проспал всю ночь у костра, в палатке душно, говорит.
Я стал выползать наружу. Осторожно потряс снятые в тамбуре сапоги – не дай бог кто-нибудь извилистый забрался. Затем выпростался из палатки и глубоко вздохнул. Всей грудью. Воздух был еще сыроватый. Но очень вкусный. Роса на траве и роса на прелых листьях пахли по-разному. Первый запах бодрил, второй – пьянил тленом. Оба они смешивались, и я пил утренний воздух, как дорогой коньяк. Они были похожи сложностью – воздух и коньяк…
Коля уже кипятил чайник, ладил завтрак. А я решил сходить в старый дом, про который говорили вчера. 
- Смотри, через полчаса пойдём на похожку, - Коля крикнул, не оборачиваясь от молодого костра. Деревенским ставить сети можно. Городским – нельзя. Это я так думаю.
- Успею, - я быстро зашагал по траве.

Мы очень богато живем. Потому нам многого не жалко. И мы бросаем, не жалея, людей и вещи, оставляем дома и целые деревни. Нам не жалко. Или жалко? Но невозможно оставаться там, откуда с корнем рвут злые ветра. За что же держаться, чем противостоять. За что деревья держатся корнями?
Вот и думаешь порой – была бы у людей реальная своя земля – разве можно было бы их выковырнуть с нее? А так – опять ничья, брошенная, ненужная.

Всегда печально входить в нежилые дома. Даже восхищение тем, как в них, старых, все было умно устроено, меркнет перед обреченностью – они-то жили и надеялись. А мы знаем, как все произойдет. Вот и здесь, в древнем заброшенном доме, стоящем на берегу чудесного озера, я стоял и оглаживал руками бревенчатые стены. Как ладно было все подогнано! С какой любовью, вручную напилены половые плахи в полбревна – до сих пор ни щели, ни зазора! Как сделаны дверные косяки и оконные рамы – все руками – и тяжкий труд рождал красоту. В доме много чего сохранилось. Стояли у полуразрушенной печки две широченные лавки из толстых плах – напрягшись, я лишь слегка смог приподнять одну из них. Около, на полу валялся глиняный умывальник с двумя носиками. Стояла рядом раскрашенная красной и зеленой красками большая кадушка для грибов или капусты, и обручи у нее сделаны были из ивы. В сенях, в углу притулился веселый пук деревянных грабель – белые, отполированные ладонями, они хоть сейчас были готовы в работу. Я взял одни и удивился неземной легкости их – пушинка, а не грабли. Даже коса лежала около дома, с проржавевшим лезвием, но с удобным карельским косовищем, где две ручки – для правой и левой рук, а само косовище плоским концом опирается на плечо – так ладно обкашивать камни в нелегких северных полях. А рядом с ней, прислоненный к бревенчатой стене, стоял железный кованный обод от тележного колеса. Крепкий и надежный, весь в следах от дорожных камней северных дорог, он знал прошлое и будущее. Колесо – это круг. 
Много чего еще было в доме. А самое главное – был дух. Он никуда не делся, не ушел. Дом многое знал и понимал про людей. Он никого не обвинял. Он ждал – люди должны вернуться. Не бывает пустым святое место. И словно в подтверждение этих надежд позванивало от ветра под потолком кованое кольцо для люльки. Не колокол, но колоколец. Никогда не говори никогда.
Я потрогал его рукой. Оно было теплым. Потом оглянулся и увидел на подоконнике кованую пряжку от конской упряжи. Подумал и зачем-то взял ее с собой…

Я вернулся в раздумьях, а Коля уже нетерпеливо ерзал в лодке, торопился плыть. Ему незачем были эти мысли, он и так все знал. Про землю, лес и озеро.
- Давай, давай, на весла, некогда тут, - он торопился, дома еще дел невпроворот. Лето. 
Я погреб за наволок, где с вечера стояли Колины сети. Пока греб, сквозь тяжелое свое дыхание слышал на озере посторонний звук. Но внимания не обращал – жужжит и жужжит, может самолет какой пролетает. Коля же внимательно вглядывался вдаль.
- А вот он! Ты гляди, чего делает!
Я оглянулся через плечо. Рядом с Колиным порядком крутилась надувная лодка. Красивая и новая, ярко-серого цвета, она ужом вилась возле деревенских сеток. Дорогой мотор был поднят. Двое мужиков в лодке явно торопились. Не по лесному нарядные, они воровато перебирали чужую сеть. 
- Вы чего творите, демоны? – на старой, но ходкой деревяшке бы быстро и нешумно добрались до гостей. 
Те встрепенулись. Но, увидев обычную лодку, заулыбались змеиными улыбками.
- Чего надо, мужички? - один, постарше, был совсем уж ярок, на выданье, эдакий столичный Робинзон Крузо. 
- Ничего не надо. Чужое брось, - в лодке гостей трепыхалось несколько рыбин.
- Да ты чо, карел, охренел что-ли, - молодой был совсем без понимания, быстрый и гибкий.
- Где чужое? Тут все общее, - старший пытался про диалектику. Мы не успевали сказать ни слова. Гости напористо наступали. Молодой был совсем злой, гад такой:
- Сейчас на берег выйдем, морду обоим набью, аборигены херовы, - из них так и перло московское счастье.
Я поразился спокойствию Коли. Сам-то уж давно сжимал в руках тяжелое весло. Тот же медленно подтягивал надувнуху к деревянному борту:
- Не выйдешь ты на берег.
- Как не выйду? – опешил гибкий. 
- А так. Я сейчас ножом ткну в твою лодку, - в руке Коли внезапно появился охотничий нож, - До берега не доплывете. А мне ничего не будет – на сучок напоролись.
Гости занервничали.
- У нас, у херовых карелов, это называется – положить в озеро, - Коля продолжал рассказывать местные правила.
Пришельцы думали быстро:
- Да ладно, мужики, чего вы. Пошутили мы. Не со зла, - затянул заунывную песню старший. Младший же молча выкинул в воду живую рыбу и завел мотор. Коля оттолкнул от борта лодку гостей и махнул рукой, то ли прощаясь, то ли отмахиваясь. Заревел мотор, и пришлецы унеслись прочь. Рев этот был чужим. Его не было в голосе внутренних озер.
- Вот так и живем, сами себе не хозяева, - Коля был спокоен и задумчив, а я молча греб, успокаивая внутреннюю ярость.

Я довез Колю до дому. Быстро выгрузили снасти. И я уехал. Длинная серая дорога изгибами вела к моему дому. Сложные чувства боролись внутри. А тут еще в машине музыка играла, на карельском языке пели. Знакомый музыкант дал послушать. Тот, с кем дрались когда-то. А сейчас я слушал это пение, и слезы наворачивались на глаза. Не знаю, почему.
Остановил машину у деревенского магазина. Захотелось выпить зелёного – погасить разброд. Зашел внутрь. Там вилась небольшая очередь.
Впервые в жизни поздоровался не по-русски.
- Терве*! – сказал всем стоящим внутри…
 

[larosh 6 031]

Маленький рассказик от Игоря Ивановича , вспомнил, Пузырев его фамилия.

Несколько его рассказов опубликованны в альманахе новой северной прозы, этот нет.

 

 

" В 1864 году Д.И.Менделеев защитил диссертацию «Рассуждение о соединении спирта с водою», водка стала «правильной». За это в его честь был назван Ленинградский химико-технологический техникум, в котором училось гендерное большинство страны. Девушки, куда что ни кинь. И я. 
Молодым была везде дорога, и мы поехали в стройотряд. Если бы техникум был Приборостроения, то мы бы строили зоны под Ухтой или свинарники под Тихвином. Но он был химический, поэтому мы не строили, а наоборот – собирали помидоры в Астрахани. Чтобы собирать помидоры, необходимо стоять раком. Поэтому отряды привозили женские. У меня спина не могла собирать помидоры, и мне стало лучше в качестве повара. Мы – три несгибаемых пацана по шестнадцать лет, темными утрами и вечерами варили свое зелье на потребу.
Однажды в Астраханской какой-то там инспекции решили, что в нас, поварах, живут глисты, ну на худой конец - венерия. Нас направили в город, и это понравилось, в полях-то надоело уже. В Астрахани было много пива и разных пирожков, но всегда с рыбой. Даже беляши. И больница. С нами была еще одна девушка, тоже наверное вся больная на органы…
Куда-то там двигались уже не помню, но оказались перед кабинетом одним. Сидим, бодримся. Выходит девушка-доктор, красивая, лет двадцати двух. Еще не совсем старая, если с нами сравнивать. «Следующий». Какой такой следующий, мы же еще никто не входили. Заталкиваем Степу первым. Он полненький такой в очках, типа самый смелый. Минут через пять дверь открылась. «Забирайте своего!». Епть! Как это забирайте! Заходим, лежит боком на двух стульях, очки на боку, получеловек. Тяжелый. Выволокли. –Что там у Вас было? Ответить не успел –«Следующий». Дядя Сэм впихнул меня быстренько. Я упирался, но он был покрепче…
…Что сталось со Степой, не успел понять, поэтому сделал вид, что мне все пофигам, и я смелый. Девушка, хоть и была не молода, но внушала красоту и уважение. Постепенно успокоился. Она вдруг заговорила по-латыни: - Бла-Бла-Бла. Думал не со мной. Что со мной так-то говорить. Нет, смотрит на меня. Бла-Бла-Мла, давай быстрей. Подошел, спустил штаны по требованию (а это оказалось оно). Свои. Остался в носках. Как-то неуютно в шестнадцать лет без штанов показалось. Она к себе манит. К ширмочке. Доверчиво подхожу. Нос туда сунул. Блять!!!!.... На кресле-вертолете тетенькинском с ухватами для ног таз стоит из подвала Малюты Скуратова. Полный всяких клещей, пассатижей, ножовок, других страшных железный орудий. Тетка, а теперь она стала страшной теткой, впрыгнула в гигантские резиновые перчатки, как у водолазов, и стала недвусмысленно приближаться. Я было закричал и подумал звать на помощь, но она опередила: «Бла-Бла-Бла» - типа в переводе «кто ТАМ у тебя». Я поглядел. ТАМ никого не было. Совсем никого. От ужаса я ушел в себя. Она пошарила в торричеллевой пустоте перчаткой. Что-то зацепила невидимое. Огромным пинцетом ( поменьше что-ли в тот таз нельзя было положить ) с намотанным бинтом пыталась куда-то попасть, а потом по стеклышку повозить, на стеклышко посмотреть в окно – есть-ли там венерия. Говорю – есть! Есть! –«Да, -отвечает,- Есть. Одевай штаны. Давай кровь еще возьмем». Визжал как щенок от радости, что про штаны закончили. Сдал всю недопитую ею ранее кровь, и гордый вышел из кабинета. Степа оказывается на сдаче крови спалился, штаны тоже прошел без помарок…
…Идем дальше. Карта мнимого больного еще не заполнена. Какой-то домик в зеленом дворике. Отдельно стоящий. Наверное чтобы не было слышно криков о помощи. Меня втолкнули сразу и первым. Осмотрелся с яркого света. В углу ведьма сидит. Лет триста. Видимо еще учила Павлова, как собаку на слюну испытывать по заказу РАО ЕС об альтернативных источниках энергии. Слюна потекла – лампочка загорелась… Так вот – Заходи милок!
Верю в необходимость происходящего. Девок-то кормить в отряде надо чтобы здоровый был. «Снимай штаны», спокойно так, по-русски все говорит. В доверие входит. Снимай и задом сдавай на меня. Сдаю, сам через жопу ситуацию контролирую, под контролем чтобы все было. Бабка достает проволоку люминевую пятерку скрученную вдвое, на конце наверчено всякой всячины. Разбежалась, как въехала с размаху…. Мэл Гиббсон « Отважное сердце»... Я напрягся. Никого не выдал, от веры не отказался. С криком «Фридам!!! (freedom)» соскочил с жупела. Старуха удовлетворенно закряхтела и попросила позвать еще кого-нибудь…
Мы шли по городу, припадая на передок и задок, пили за спасение души дешевое белое вино из горлышка. На поверку оказались немыслимо здоровыми людьми. Однако поваром в следующий стройотряд я поостерегся ехать…

[larosh 6 031]

И еще совсем малюсенький

 

Недавно отключили интернет. Его сразу не стало, и всё…

Выйдя из ступора, немного оставшихся в живых студентов дневного факультета института, спорили бездоказательно в холле о Планете Земля. Предмет был сложен и неоднозначен: плоская она все-таки, или квадратная. Сторонников объемного вида Планеты было значительно больше. Молодежь горячилась, плохо владея языком, и неумело аргументируя себя. Сжимались кулаки. Спрашивать у кого-то из старших преподавателей не хотели принципиально: старые козлы правды все одно никогда не говорили и не скажут.
Вечером сын стал собирать отцовский рюкзак. У него всегда была нереализованная тяга к походам. Он был из меньшинства. За плоскую Планету. Взял фотоаппарат для фиксации факта торчащего из-под Края хобота слона или хвоста кита, на которых тот Край мог лежать. С ним собрался и друг Никитос. У него была отличная точка зрения, но друг ведь. Да и задача первооткрытия объема опять же могла быть выполнена им. А это – Cool!!!…

…Больше их не видели никогда. Может дикие звери загрызли, или болезни какие, а может огонь не смогли добыть…

Какая же ты все-таки – Планета Земля! Кем ты нынче населена? Есть-ли на тебе настоящая жизнь?

[larosh 6 031]

Сарочка, я таки не понял, кому нужна и нужна ли ...

вопрос к читателям , продолжать  или ну её нах... Литературу.

[larosh 6 031]

Маленькая поэма настоящего полковника и рыбака Олега Крюкова, на ваш суд.

 

Охота за форелью!

Когда, после академии, пехотинцу дико надоела "мирная" военная служба, и он решил вернуться на Родину предков, встретила его Родина не очень приветливо.

Места для житья в Питере не было, и в ближайшем будущем не просматривалось. :-( Зато друзей, соратников и бывших подчинённых было в достатке. Один верный соратник по Военно-инженерной академии, трудившийся командиром части на ближайшем удалении от КАДА, предоставил на первое время однокомнатную квартирку в закрытом военном городке.

Городок находился недалеко от Питера. И через городок протекал исток известной в Питере речки Охты. На территории части она была запружена и растекалась небольшим, но очень красивым и многообещающим озерком. Вода в озере была чёрная как смоль, но чистая как слеза.

В озере были и глубины до 5-6м, и заросшие кувшинками бухточки и заливчики, и болотистый бережок, густо поросший болотной ягодой и чахлыми ёлочками да берёзками.

Даже с первого взгляда было ясно что озеро рыбное. На ближайшем к городку пляже сохли несколько самодельных деревянных лодочек, а около болотистого берега торчали из воды привязные колья! Значит что леща-то тут местные ловят 100%. :ya_hoo_oo:

Но мирная белая рыба пехотинца интересовала очень мало. Договорившись с местными об использовании их лодок, он несколько осенних выходных посвятил поискам озёрного хищника.

Результаты поисков оказались плачевными.

Нет, рыба была. Были щучки-травянки, иногда и более 3х килограмм. Были и вездесущие матросики, яростно атакующие любые блёсны. Рыба была бесхитростная(по московским меркам), непритязательна и очень азартная.

И уже на второй выезд у него стало складываться впечатление что - "Где-то я уже эту щучку видел?!" :du_ma_et:

И это было совершенно обыденным. Озеро было весьма небольшим. И хоть окуня и мелкого подлещика было весьма не мало, места для существования большого количества крупного хищника было катастрофически мало! Десяток, ну максимум полтора, крупных щук могли существовать на территории озера.

Они держали баланс озера. Не позволяя матросикам и лещам скатываться в тугорослые формы. И хоть окуни и не блистали размерами, но лещи в озере достигали ну очень внушительных для малых водоёмов размеров.

А потому изымать щук из водоёма было просто кощунственно. Тем более что поймать их не составляло никакого труда, а рыба как пропитание его не интересовала вовсе!

Невесёлые размышления прервал друг-командир. Однажды, встречая пехотинца с рыбалки, он провёл его по дамбе. Указывая на слив, заключённый в бетонные берега, и небольшой омуток, простенько сказал - "Вот тут мои деревенские пацаны ловят на простые поплавочные удочки форельку!"

Форель! :sh_ok:

Такая неизвестная и желанная добыча! Он много читал об этой увлекательной охоте. Но на Юге форели было крайне мало. Водилась она только в горных реках Кавказа. Там, где он служил, таких речек было немало. Но вот только ловить в них было некогда, да и не безопасно. А на черноморском побережье Кавказа он бывал крайне редко. Отпуска были скоротечны и очень насыщенны. И мечты о форели оставались лишь мечтами!

А тут - прямо под домом и времени свободного хоть отбавляй! Пока не приехала супруга у него было ещё несколько недель и несколько длинных, двухдневных выходных! И подготовка началась!

На Кондратьевском рынке был прикуплен телескопчик от Шимано. Длинной 180см и с тестом 3-12гр. Строй естественно - шланговитый! Небольшая шимановская же катушечка с монофилом 0,16мм, пяток воблерков, столько же вертушечек и парочка коллицок, соответствующего размера. Зная размеры Реки в районе городка, он не рассчитывал на крупный трофей. 250, ну максимум 500гр. Большего ожидать было сложно. Ох как же он ошибался насчёт малых рек Ленинградской области!

Все приманочки были не больше 3х сантиметров в длину, имели безбородые одноподдевные крючки.

Так же были подготовлены несколько снасточек с поплавком. Устройство которых он подсмотрел у местных пацанов.

Это был метровый кусок флюорокарбона толщиной 0,2мм с петелькой на конце. Ниже петельки был поплавочек из снежно-белого пенопласта, маленькая дробинка и крючок, на 10сантиметровом поводке!

В ближайшие выходные он проснулся ещё в глубокой темноте, неспешно позавтракал и начал снаряжаться для рыболовного похода.

Снаряжение выглядело незамысловато, но соответствовало осенней погоде. Плотный флисовый костюм прикрывала сверху проверенная в горах Кавказа "горка", вместо обуви высокие болотники, а вместо головного убора "балаклава". Все принадлежности и приманки помещались в карманах потёртой "разгрузки", что позволяло не брать с собой рюкзак, сковывающий движения и мешающий забросам. Возможные трофеи вполне могли уместиться в заплечном мешке-"хапужнице". Такое снаряжение позволяет довольно долго пробираться по труднопроходимым местам особо не напрягаясь.

Выйдя за пределы городка, он спустился с откоса дороги и начал путешествие вниз по течению реки.

Речка пробивалась через густые заросли подлеска. Была уже глубокая осень, деревья практически полностью освободились от летнего наряда. Лишь кое-где держались особо непокорные разноцветные листочки, раскрашивая унылую серую действительность.

У реки были довольно крутые берега. Вода пробивала себе русло среди каменистой почвы, укрытое толстым слоем лесного мха. Мох гасил все звуки от шагов, делая продвижение вдоль реки мечтой разведчика. Он двигался осторожно и уверенно. Но рыба, каким-то способом всегда успевала услышать его раньше.

Несколько раз он краем глаза замечал как далеко впереди, чьи-то немаленькие спины бороздили поверхность реки в неглубоких местах, удаляясь вниз по течению.

В метах резких поворотов русла образовывались омутки, которых была довольна большая глубина и навалы из веток и стволов некрупных деревьев. Такие места пехотинец тщательно оббрасывал и вертушками и сплавляемыми по течению воблерами. Однако поклёвок всё не было и не было.

Пройдя около двух километров он понял что что-то делает не так.

Лишь много позже, ходя по такой же местности с товарищами, он понял в чём подвох. Мох скрывал звуки от того, кто двигался по поверхности или находился на ней. Расположенные же под ним камушки громко тёрлись друг об друга, распуская во все стороны не только звуковые, но и неслышимые человеком волны. Которые отлично слышала находящаяся в воде рыба.

Но тогда он ещё этого не знал, и почесав тыковку решил переключиться на поплавок, что б хоть как-то уйти от пролёта.

Заметив впереди очередной поворотик с омутком он упал на влажный, подёрнутый ледком мох, и дальше передвигался только ползком.

Подобравшись к омутку на расстоянии метров в 10-12 он тихонько переоборудовал свой спиннинг в поплавочную удочку. С насадкой были реальные проблемы. По ночам уже были весьма ощутимые заморозки. Накопать червей на убранных огородах не получилось, а свалок мусора или навозных куч в ближайшем окружении не существовало как класса. Дружок-командир был помешан на чистоте и порядке, и яростно уничтожал все признаки безхозности на подвластной ему территории. И только в зоне гаражей, переворачивая скопившиеся за гаражами стройматериалы и запчасти для автомобилей, удалось собрать меньше десятка полудохлых червей подлистников!

Устроившись недалеко от омутка он стал работать снастью так, как увидел это у пацанов в городке.

Поплавочек из белого пенопласта был неровной формы и размером около одного квадратного сантиметра. Стопорился он на леске тончайшей веточкой. В зависимости от глубины в месте ловли он иногда спускался прямо к дробинке, составляя с грузиком практически одно целое, оставляя под собой лишь 10-15ти сантиметровый поводок с крючком и насаженным на него лишь за кончик червячком.

Снасточка пускается в клубы пены и контролируется лишь по тоненькой веточке. Внизу крючок вытягивался течением вперёд и снасточка двигалась по течению наживкой вперёд. Стравливать леску с безинерционной катушке было неудобно. Намного лучше было б использовать проводочную, но тогда пришлось бы таскать за собой ещё и удилище для спиннинга, а это значительно усложняло бы передвижение и мешало б наслаждению природой. Так что приходилось мириться.

Поклёвки последовали практически сразу, но поймать хитрую рыбку не позволял темперамент. После первых же неестественных движений поплавка следовало подождать, дать рыбе полностью заглотить свободно болтающегося червяка. Но бешенный темперамент не позволял ждать, руки сами делали резкую и сильную подсечку. Снасть вылетала с остатками червя, цепляясь за береговые ветви и путаясь в нависающих деревьях.

Когда же удалось смирить бешенный темперамент, и дать рыбе надёжно сесть на крючок, он извлёк из омутка десятисантиметровую рыбку, довольно светлую для торфяной реки, с малозаметными пятнышками и головой, больше напоминающей бычка, чем благородного лосося.

Маленькая рыбка прыгала перед ним на опавшей листве, а он боялся взять её в горячие руки, нанести ей ожоги и не знал как снять её с крючка не повредив.

Намочив руки он аккуратно снял рыбёшку с крючка и опусти в воду. Но тут же понял какую ошибку совершил в самом начале. все крючки на его приманках были безподдевные, а вот на поплавочной удочке он про это забыл. Малёк, сначала так резво юркнувший в свободную воду, вскоре всплыл, и мелко дрожа стал безвольно плыть по течению в сторону омутка.

И вот когда он почти проплыл завал из веток, и почти выплыл на свободную воду, на воде разошлись круги и раздался громкий "Чмок"!

Пехотинец сначала замер, а потом резко привстал на колене, трясущимися руками стараясь быстро переоборудовать спиннинг и прицепить блесну. Но камни под мхом предательски скрипнули, и за завальчиком появилась спина крупной рыбины, быстро удаляющаясь вниз по течению. На мелководном плёсике рыбина почти скребла пузом по дну, разбрасывая хвостом фейерверк из брызг.

Разочарованию не было предела. Его опять заметили раньше, чем он смог что-то предпринять!

Дальше всё было как по накатанной. В омутках и завальчиках первыми кидались на наживку мелкие форельки. И только иногда, при особой возне, зацепах или неудобном движении, откуда-то из глубины завала вдруг срывалась довольно крупная особь и бодро удирала вниз по течению.  :cry_ing:

Положение складывалось удручающее. Да и лес становился каким-то густым и нехоженным. Если и раньше то с трудом удавалось замечать следы человека, то сейчас они и вовсе пропали. В голове стали всплывать рассказы командира о огромных стадах кабанов и надоедливой медведице, которая облюбовала территорию полигона и досаждала личному составу в караулах и нарядах.

И вот когда стало совсем жутко, когда внутренний компас подсказал что он удалился от точки старта уже более чем на 5 километров, вдали вдруг раздались какие-то очень далёкие, но явно знакомые звуки. Это были звуки бензопил и топоров. Вскорости стала слышна и речь. Слов ещё было не разобрать, но было точно понятно что говорили южные люди, азиаты! :sh_ok:

Откуда? Как?

Но через несколько сот метров он вышел на расчищенный от леса участок и всё понял. Впереди был дачный посёлок. И прямо на берегу реки бригада гастарбайтеров возводила очередные хоромы из оцилиндрованного бревна.

Мгновенно улетучилась вся сказочность и загадочность. Лес стал сырым и мерзким. Речка противным ручейком, в котором не в состоянии поместиться достойный трофей, а берега превратились в сплошное моховое болото. Неглубокое, с каменистым дном и чахлыми елочками по краю!

Сказка пропала безвозвратно!

Возвращаться поначалу было грустно и скучно. Лес и река уже не радовали. Пропало в них то очарование неведомого, что так щекотало нервы по началу. Всё было знакомо, понятно и читаемо. Местами он просто брёл по неглубокому руслу реки, поскальзываясь на замшелых камнях перекатов.

Но вдруг боковое зрение снова преподнесло сюрприз.

Река делала резкий поворот. На повороте, как и обычно, был довольно глубокий омуток, с навалом деревьев, веток и мусора на поверхности. А вот за поворотом растекался неглубокий плёс. С быстрым, но довольно глубоким течением. Мелкой разноцветной галькой на дне и довольно глубокой бороздой у одного из берегов.

Посредине плёса стояли две огромные рыбины!

Они стояли довольно плотно друг к другу, плавно покачивая хвостами и совершая плавные и неспешные перестановки. Менялись местами, но оставались на том же месте.

В груди что-то дико засвербило и в кровь выплеснулась добрая порция адреналина!

Всё сразу же вернулось на свои места.

Лес вновь стал сказочным, вокруг роились опасности и преграды, а впереди маячила заветная цель.

Выбравшись, как можно аккуратнее, на берег он упал на мох и яростно работая остатками мозга пополз напрямую к перекату. В голове роились кучи мыслей.

Насадки для поплавочки практически не осталось. Мелкие форельки сожрали практически всего червя. Оставалось всего два, мелких и полуживых. По дороге он перевернул и тихонько разделал ножом пенёк. Удалось добыть одного паука и личинку неизвестного жука. Паук был сомнительной насадкой, а вот личинка был большая, белая, жирная. Напоминала толстых личинок южного "майского" жука. Такая насадка могла многого стоить.

В попавшейся на пути луже он процедил мокрый мох, выловив ещё несколько домиков ручейника. Надежа всё росла и росла.

Берег реки возник как-то неожиданно. Просто лес закончился и его рука, выброшенная вперёд для очередного движения, вдруг зависла в пустоте. Он медленно убрал её, натянул на лицо балаклаву и стараясь не делать резких движений выглянул за край мшистого берега реки.

То, что он увидел, поразило его просто наповал. Каким-то непонятным образом он, даже не думая, выполз точно на место стоянки рыбы. :sh_ok:

Они были прямо под ним. Расстояние до них лишь на полтора-два десятка сантиметров превышало длину его руки. И они его совершенно не боялись. Толи не ощущали, толи просто не боялись человека в лежачем состоянии. Зрелище было просто завораживающее.

Две полуметровые рыбины плавно кружили на одном месте в каком-то неизвестном ему танце. При движениях и перестроениях серость ненастного дня освещала реальная радуга. Бока рыбин светились яркими и разноцветными точками. Иногда та рыбина, что побольше, ложилась набок и яростно била хвостом по каменистому дну. Поднималось облачко мути, а всё вокруг начинало светиться радугой ещё больше! Точки на теле рыбы отражались в каплях брызг и мелком тумане.

Очнулся он лишь через минут десять-пятнадцать. В голове роились даже не мысли, а рисунки и узоры из этих точек.

Но надо было что-то делать, что-то предпринимать. Ведь мечта она вот она! Так близко подобраться к ней ещё не удавалось никогда в жизни!

Аккуратно поднявшись метров на 5-6 выше по течению он стал неспешно готовиться. Но сделать это оказалось непросто. Адреналин захлёстывал. Предчувствие неминуемого счастья вносило разлад между мозгом и телом. Тело нетерпеливо дёргалось, ему казалось что всё просто бред и перестраховки. Действовать надо быстро. :-) Но мозг сопротивлялся как мог.

Он аккуратно разложил рядом все оснастки и приманки. Посмотрел и решил начать с самой уловистой сегодня - поплавочки.

Первыми пошли два последних червячка. Прицепленные за самые кончики они весёлыми струйками медленно двигались в сторону рыбьих спин. Ожидание было просто невыносимым, но закончилось всё просто плачевно. Поплавочек приблизился к рыбам вплотную и влекомый течением стал протискиваться между мощными спинами. Ни одна рыба даже не обратила внимание на приближающихся червей, а когда они стали скользить по их бокам и спинам они даже как-то брезгливо вздрогнули, словно сбрасывая с себя что-то неприятное.

Ладно! У нас ещё есть возможности.

Паука было решено пускать по нахлыстовому. Сняв с леки дробинку он аккуратно привязал паука к крючку ниткой и пустил его по поверхности. Когда паук проплывал рядом меньшая из рыбин даже среагировала. Она осторожно приблизилась, казалось даже понюхала, но так же плавно вернулась на место.

Следующей пошла личинка жука. Но вот тут произошло вообще непонятное. Они просто не обратили на неё никакого внимания. Просто никакого, как будто ничего и не было.

Ощущение пролёта начало закрадываться в душу. Но он старательно гнал его прочь.

Немного полежав и подумав он спокойно переоборудовал удочку обратно в спиннинг. Оставалась последняя надежда - хищнический инстинкт!

Но тут встала проблема. Делать заброс в таком положении было крайне неудобно, да и опасно. Можно было спугнуть рыб. А значит вертушки отпадали сразу. Да и глубина на плёсе была всего около 10см. Провести в такой воде вертушку сложно даже в удобном положении. А уж лёжа на мокром мхе, среди кустов и сухих веток, было вообще нереально.

Поэтому было решено начать с коллицок.

Маленькая коллицочка с одинарным крючком, лёгонькая и сильно изогнутая, отлично работала на течении. Потихоньку подыгрывая кончиком спиннинга он аккуратно спускал её в сторону танцующих рыб.

Но результат был всё тот же - никакого внимания. :sh_ok: Оставалось одно - воблеры!

Крупный воблер сразу же произвёл фурор. И хоть его и трудно было проводить в столь мелкой воде, но он всё таки выполнил это очень удачно. Воблер сплавлялся в сторону стоянки рыб плавно покачивая боками, иногда чуть заглубляясь, касаясь лопатой камней переката, но тут же свободно всплывая. Он был очень похож на рыбку, тщательно исследующую дно в поисках добычи.

Более мелкая рыбина тут же напряглась и двинулась в сторону приманки. Нервы напряглись до предела, тело непроизвольно начало двигаться в сторону воблера. Но тут произошло непонятное.

Рыбина кинулась и ударила воблер закрытой пастью. Воблер вылетел из воды, но рыба не унималась и ударила его ещё дважды. Будь на воблере тройники, результат был бы весьма неплохой. Но у него были одноподдевные крючки без бородок. А потому рыба их даже не почувствовала и спокойно вернулась на своё место.  :sh_ok:

Удивлению пехотинца не было предела. Рыба не клевала. Она разбиралась с воблером, как с противником, конкурентом, несмотря на разницу в размерах и явную схожесть воблера с кормовым объектом!

Это было непонятно. Не укладывалось в сознании. Ведь рыба не была пассивной, не стояла в коматозе, как при изменении погоды. Она была довольно активна, но категорически отказывалась реагировать на все приманки.

Оставалась последняя надежда, два маленьких, чисто форелевых японских воблера.

Первый был какой-то явно бракованный. :sh_ok: При спуске, прямо под кончиком удилища, он явно стремился уйти куда-то в сторону, не позволяя провести его по намеченному маршруту. Что впрочем совершенно не волновало рыб. Они его просто не замечали, а он всё никак не мог приблизиться к ним вплотную!

А вот второй работал просто сказочно. Но именно с ним произошло событие, которое поставило окончательную точку на всей рыбалке.

Воблерок был похож скорее на обожравшегося хариуса, с небольшой, почти вертикальной лопаткой и двумя сказочными крючками от Гамакатсу. Играл он просто великолепно, а лопасть была совершенно не видима в воде. Со стороны не всякий человек сумел бы отличить его от маленькой рыбки.

Почти свесившись с берега он начал проводку в сторону своей ожидаемой добычи. Тело было напряжено и нацелено на завершение попыток непременным успехом, а мозг просто любовался работой приманки. Воблер работал просто сказочно. И вот, в тот самый момент когда воблер приблизился к мордам рыб на расстояние 20-30см произошло невероятное. Самая большая рыбина как-то мелко затряслась и стала открывать пасть.

Борьба мозга с телом достигла критической точки и тренированное тело, быстро победив слаборазвитый мозг, стало действовать самостоятельно. :nez-nayu:

Для мозга время как будто замедлилось в разы. Уже не в состоянии влиять на происходящее он наблюдал как воблер приближается к разинутой пасти. Вот осталось всего несколько сантиметров!

И тут рыбина ложится набок, и начинает стучать хвостом по гальке. Всё это видит мозг, но неподконтрольное тело делает резкую подсечку и воблер, успев зацепиться задним крючком за самый край жаберной крышки рыбы, пулей вылетает в лоб пехотинцу. :-)

Не сумев пережить такого позора, мозг мгновенно отключается!

Пришёл он в себя буквально через несколько секунд. Всё так же, как и у обычных людей, от брызг в лицо. Потерявшее контроль тело, нависнув над берегом, с диким рыком - "Сука, сука, сука!" Хлестало воды переката недешёвым спиннингом. :-)  :nez-nayu:

Леска была порвана, а такой уловистый воблер висел где-то высоко в кустах.

Как только пришла мысль о воблере, на душе всё стало как-то спокойно и умиротворённо. По озябшему телу прокатилась волна счастливой истомы. Он сел на мокрый мох, опёрся о прибрежную осину и счастливо заулыбался!

Свершилось самое главное. И пусть он не поймал рыбу, но ведь он видел её так, как не видели её даже те мастера, которые побеждали на соревнованиях и ловили трофейные экземпляры! А это очень многое значит.

А дальше он брёл по руслу реки, весь промокший и уставший, но такой счастливый, каким не был уже очень давно! Даже лес был каким-то праздничным и торжественным. Несмотря на мелкий и холодный дождь, деревья, почти лишившиеся листьев и пожухлую траву, он был какой-то величественный и светлый.

Выйдя на дорогу в районе КПП части он стоял напротив каменного Солдата-Победителя, глупо улыбался и чувствовал себя совершенно счастливым! :nez-nayu:

А что ещё было желать? Он получил даже больше, чем хотел. Всплеск адреналина, безумную кучу новых, ещё не известных эмоций. Тело устало так, как будто в молодости он совершил марш-бросок в 45 километров по горам Кавказа, и теперь наслаждалось сладостной истомой усталости. Никто и ничто не пострадало! Но самое главное - он почти пять часов не курил! :sh_ok: Не курил и не чувствовал ломки, злости и угнетённости! А такого с ним не случилось уже очень давно.

Уже вечером, когда в сауне у командира части собрались старые друзья, его дружно оборжали все местные. Он также весело смеялся с ними вместе, понимая что их слова были необидными, дружескими и миролюбивыми - "Дебил! У них НЕРЕСТ! Любовь, гормоны! А ты к ним с пирожками и гамбургерами!"

Не мог южный человек понять только одного - Какая нафиг любовь, когда на улице сыро, серо, мокро и противно? Какая Любовь? :sh_ok:

Какие нормальные рыбы будут нереститься в преддверии холодной зимы?

[блеснюк 39 789]

19 часов назад, larosh сказал:

 

вопрос к читателям , продолжать  или ну её нах... Литературу.

Продолжать. Однозначно!

[larosh 6 031]

В 9 мая 2017 г. at 04:03, блеснюк сказал:

Продолжать. Однозначно!

Просто мне интересно, неужели никто не читал в последнее время ничего интересного, а поделиться?

Ну или ссылочку хотябы, только на своих, большой стране не известных.

А что тема вроде как "Северная..." , так ведь Новгород чай далеко не юг.

[molibden 14 408]

17 часов назад, larosh сказал:

неужели никто не читал в последнее время ничего интересного, а поделиться?

Дикий Урман,погугли.

17 часов назад, larosh сказал:

только на своих,

Не свои конечно,но книга цепляет.

[larosh 6 031]

11 час назад, molibden сказал:

Дикий Урман,погугли.

 

Не надо и гуглить, читал и перечитывал много раз, действительно цепляет., хорошая книга.

[Учитель 44 031]

Воспользовался Лёниным советом и начал читать 

http://e-libra.ru/read/146973-dikij-urman.html

 

[larosh 6 031]

Еще один рассказ Игоря Ивановича

 

Морошка
Рассказ



В холодильнике совсем ничего не оказалось. Какая-то банка из-под кабачковой икры – без крышки, но с заплесневевшими остатками на горлышке и кислятиной на дне. Заветренное масло в бумажке – комком в дверце. О, в морозилке еще что-то закрыто! Сковорода месячной давности, с засохшей гречкой и несколькими волокнами тушенки.

– Жрать-то как хочется, – пробормотал Костя.

Костя спал три дня. Три дня назад он пошел к Вовке на юбилей. Пятьдесят лет! С фотографиями всего длинного пути в стенгазете, поздравлениями, напечатанными на казенных открытках, медалью на красной ленточке «50 лет жизни на земле». Да, еще с Вовкиной новой вставной челюстью – в знак юбилея. Черта, так сказать. Новые полжизни – с новым ртом. Вовка улыбался счастливым Щелкунчиком, а потом, прикусив пару раз язык от новизны ощущений, снял зубы и где-то потерял. Весь праздник гости сначала весело искали протезы, а потом танцевали. Библиотекарша хорошо двигается, Анька, – у нее есть чем танцевать, и она, имея все козыри, мощно трясет телом воздух.



Костю звали Малыш. Это не фамилия, это размер. Он слыл одним из самых уважаемых людей леспромхозовского поселка. Потому что на два метра четыре сантиметра здесь лесорубы обычно не вырастают, а при рукопожатии Костя загребал правой любого встречного мужика до локтя. Любили люди Малыша, а как же иначе? И он их тоже. Вот и с Анькой жарили вечер и полночи. Вовкина люстра постоянно раскачивалась посредством Костиной головы, пока лампочка наконец не разбилась о потолок. Тогда налили в очередной раз – повод отличный. Потом гости начали отпадать от стола, но им, легковесам, так и надо. Костя сначала пошел к Аньке – там добавили. Дальше не помнит. Потом очухался у клуба – накатил с Башкиркой. Перерыв. Вот, видится, был бригадир – у него бутылочка, но дома. Бригадирова жена – такая ведьма, рот распахнула прямо на входе. Но налила, и опустились сумерки. Утренние, а может, и вечерние…

В магазин бы за продуктами, да в тетрадке, где поминают взятое в долг, на строчке «Малыш» свободного места нет записать. Нельзя, а магазин один. И голова болит. Вытоптался на улицу, к калитке. Может, какая идея мимо проходить надумает. В кармане что-то... Ха, да это ж Вовкины челюсти! Как попали-то? Зашагал на край поселка – теперь нальют сто процентов!



Вовкина жена без радости приняла потерю. Чарку не поднесла. Хозяин давеча вечером уехал на рыбалку. Юбилей, оказывается, закончился третьего дня. Опохмелялись позавчера. Остатки со стола самые наглые допили и доели вчера.

– Поезжай-ка ты, Константин, за морошкой. Шла Верка, сказала: сегодня запускает свой автобус. Пошла, говорит, ягода. На открытых местах так и дозрела, по лесу – в куликах еще. Но много. Только ты ей должен будешь ягоду сдать. Да, и пятьдесят рублей в оба конца у нее нынче стоит.

– Дашь полтинник в долг?



Малыш раскачивался в автобусе. Один на двух сиденьях. Под ногами огромный шарабан, литров на сорок. Для остальных огромный, а ему в самый раз. Поселковые нешумно обсуждали вчерашние новости. Костя, отсутствовавший три дня, возвращался через них к людям. Расслабленно, поскольку бодрость в голову пока не вернулась, старался в такт ухабам контролировать движение автобуса. Не проехать свое болото чтоб. Хотя как его проедешь?

В поселке у каждого было свое место в лесу. Лесовозная дорога уходила прямой веткой на семьдесят километров в сторону архангельских болот. Лес здесь валят лет пятьдесят, так что после первых порубок уже новый поднялся – и не отличишь. Парами и по одному ягодники стали выходить на свою ягоду. Костино болото еще не доехано – оно самое дальнее будет. Ноги-то у него – вот какие! На таких пробежать километров тридцать-сорок – раз плюнуть, а тем более автобусом.

Приехали. Веркин водитель, он же сожитель азербайджанской национальности, непонятно как оказавшийся в этих неизвестных его богу краях, открыл двери – и автобус остался пустым.

– Сегодня не забирай. Заночую тут. Завтра поеду, – предупредил усатого Малыш.

– Подгоню ласточку где-то к шести.

Захлопнулись со скрипом дверцы дряхлого пазика.



Голове стало чуть полегче – день белый на дворе. Раскатав болотные сапоги, Костя перешел придорожную канаву. Разогнав на воде водомерок да жуков-плавунцов, сунул голову в воду и намочил хорошенько воротник затасканной брезентовой штормовки, истерзанной кривыми холостяцкими швами. Растворился в лесу.

Он ходкий мужик. И за грибами, и капканы на куницу поставить, и на рыбалку, и поохотиться… да мало ли что в лесу надо. Встал да пошел – поди угонись за сапогами сорок шестого калибра! Его болото – во-он там, за второй гривкой.

В перелеске под ногами порохом рассыпается пересохший ягель. Давненько дождя не было. Сушь... Ягода хоть была б, а то по такой погоде и не налилась небось – стоит засушенная в куликах. Как шарабан набить? Мешок еще взял зачем-то – думал колосовиков нарезать. Принимают и их вроде, по сто двадцать за кило. Да где ж тут грибам-то быть, на жаре этой?

По тенистым закрайкам в лесу морошка стояла хорошими полями, но крепкая совсем, даже верхушки зеленые – не окрасились, рано. Дальше уходить надо, в чистину. На открытых местах, наоборот, перезревшие мякушки – какие держались на веточке, а другие расплылись комком или вовсе упали на мох. Что за ерунда: там пока нельзя, а здесь уже почти неможно. Косте необходима была просто зрелая ягода. Ведра он не взял, чтобы мякушек нарыть, а из шарабана они протекут соком на улицу. Пошел искать нужные ягоды.

Где-то прихватывая пястями, где по ягодке, пробирался он по болоту, отгоняя слепней. Решил брать на ветер, потом кругом к ручью – там и заночевать. Наелся мякушек до отвала. Голод обманом приглушил, голова от пьяной ягоды просветлела совершенно. Вот где опохмеляться надо! Водички только теперь приспичило, аж во рту все разъедает. До ручья бы дойти…


Ночью костер не палил. Что его жечь-то в июле? Готовить все равно нечего и не в чем. Ягод налупился вон – глядишь, и сон придет. Зверя он не боится. Каждый зверь в этом лесу понимает: здесь лежит Костя Малыш. Нож огромный отцовский, из выпускного тракторного клапана выкованный, лежит тут же в старых ножнах пущим аргументом. Наломав лапника, привалился поверх, накинув капюшон штормовки от комаров, а руки втянув в рукава. Сейчас солнце сядет, и разлетятся басурманцы, а пока жалят люто. Навалил веток и на себя сверху.

Ночью снилась Анька. Она почему-то танцевала с мелким Башкиркой. Люстра все равно раскачивалась, а у Кости пришла нешуточная эрекция. Проснулся. Хочется пить, но идти к ручью лень.

Утром солнце не выходило из плотного болотного тумана. Никак. Оно наверняка где-то есть, но тумана больше – ковром. Напился и побрел туда. Куда, понятно не очень: ни ветра, ни солнца. Но места вроде знакомые. Вот гривка, там канава какая-то. Морошка понемногу начала попадаться. Лоси круги натоптали. Конкуренты – ягоду что перемяли, что пожрали. А вот и они стоят. Пошли в жопу! Это мое болото! Три лося и лосенок с кажущейся медлительностью унеслись в туман. Костя берет дальше, внагибку шарахаясь по сырому мху, – полшарабана уже рядом. Спина к полудню начинает побаливать – тяжеловат все-таки Малыш для нагибательных работ. Так, а где это мы? Туман дневной пожиже, а место какое-то не мое.

Без паники он, подгребая ягоду, которая как раз становилась все лучше и лучше, начал выходить к дороге – она ведь в том направлении. Пьянящие мякушки в рот класть стало невмоготу – горло жгло ядовитой киселью. «Ладно, вечером сдам шарабанчик по двести за кило в магазин и наемся вволю». Неспешно собирая, переставляет сапоги по душистому болоту. Направление прикинул. Там. «Куплю водки литр».

Но ничего похожего на дорогу не появлялось. Время явно далеко за обед. Вот же гад! Так и автобус уедет – топай потом всю ночь голодным. Ведь эта рожа не подождет. Может, посигналит хоть? Быстро добегу на шум…



Утром четвертого дня на едва заметной тропке хрустнула два раза ветка. Костя вскинулся с лежанки – идет мужик. Холодом вспотел загривок. Матушка-царица, что же это делается? Бежать? Поздно. Мужик подошел ближе. В рваном спортивном костюме, тапочках-шлепанцах, черной бороде и с двумя пакетами из магазина «Лента» в руках. Земные пакеты успокоили, а не то бы оконфузился: сам Архангел Михаил!

– Михаил, – представился мужик и сунул Косте маленькую пятерню.

Михаил пробирался святым путем от братьев Муромского монастыря к братьям Соловецкого. Никакого такого «путя» здесь Малыш не знал, и братья ему никогда в жизни не попадались. Хотя где это «здесь»? Костя уже три дня вообще не знал, где он.

Поесть у Михаила не было ничего. Он же святым путем шел, а не с рыбным обозом. Тоже на ягодах. В пакетах – скомканная лежанка на ночь, запасные шлепанцы и вода для питья. Попили.

– Михаил, а нахера тебе это надо?

– Веру креплю, – ответил борода и пошел дальше.

Малыш, расспросив ранее, что да как, направился в обратную сторону. Вчера «брат» какую-то дорогу переходил. Часа через два следы тапочек он, с матерным криком на все окрестные леса, все-таки потерял. От вида ягод тошнило. Морошка в шарабане перезрела, забродила и потекла наружу по неплотно обстуканным жестянщиком алюминиевым швам. Он вывалил ее еще вчера. Черника не дозрела хорошенько, но хотя бы не была такой ядовитой. До поедания многочисленных лосиных какашек-кругляшей Костя рассудком не дошел. Кислица вот попалась – постоял на карачках, погрыз.

Анька больше не снилась. Не то попросил бы ее сходить к этой суке Верке, чтобы ее горный козел посигналил на дороге. Но Анька не приходила. Никто не приходил. Михаил вот разве что. Интересно: кроме пакетов, другой тары у него не нашлось, что ли, по кустам лазать? Где он может быть сейчас – небось скоро в соловецкие колокола вдарит. Прислушался. Нет, только ветки шумят и шумят. Неизведанно, на каком ветру.



На восьмой день Костя, напившись быстрой воды на перекате под мостом, вошел в поселок. Он не остановился у своего дома, а сразу направился к Веркиному. Нет, сдать ему было нечего, но вот пораздать накопилось чуть. Сожитель с разбитой мордой, путая слова всех народов мира, пытался объяснить ему, что тем вечером переругался с Веркой и на следующий день с ягодниками поехал другой водитель. Новый автобусник не знал, в лесу кто-то ночует или нет. Выходит, никто в поселке и не заметил – Малыша-то, Кости-то, нет! Вовка же на рыбалке неделю, а жене его не пристало по чужим мужикам проведываться.

Костя заплакал. Заплакал, рыча от досады. Пнув крыло ржавого предательского пазика, стоявшего у забора, пошел в магазин. Черт с ней, с той тетрадкой и с тем, что там в ней написано! Но магазин был закрыт на обеденный перерыв. Костя давно не знал, сколько времени и что бывает обед.



Гречка месячной и восемь дней давности была прекрасна. В ней так здорово растопилось пожелтевшее от старости сливочное масло. Икра покрылась плесенью полностью – не хотелось ее.

За окном проехал автобус – в лес, за людьми. Чернику принимать стали по сто двадцать.

Морошка тогда уже отошла.

 

[larosh 6 031]

Не знаю чьи...

 

 

Некрасивых людей не бывает!
Некрасивой бывает душа…
Чья-то – тело собой украшает,
Чья-то – злобой убьёт без ножа…
Красота – как обёртка конфеты…
И возможно, под нею обман…
Развернёшь, а съедобного нету…
Или будешь от сладости пьян…
А души красота не увянет
И потом, по прошествии лет,
Расцветёт, заискрится, воспрянет…
Это будет достойный ответ
Для обложек гламурных журналов,
Что учили красивыми быть…
Хоть картинок красивых немало,
Только стоит ли фантик любить?
А вокруг столько добрых созданий,
Что в душе – неземной красоты…
Вдалеке от крикливых компаний,
А в сердечке о счастье мечты…
Без души мир себя потеряет
За изменчивой модой спеша…
Некрасивых людей не бывает…
Некрасивой бывает душа…

[larosh 6 031]

Дмитрий Новиков


Смерть старушки.


"Гораздо больше чем на озеро - река непохожа на море. В озере она может родиться, но никогда - умереть. В море же - умирает всегда. Море торопливо, жадными чужеродными губами глотает сладкую воду земли, превращает ее в свою солёную кровь. И тогда начинается другая, потусторонняя жизнь рек, обречённых на зависимость и растворённость в целом", - а красота вокруг была такая, что совсем не располагала к размышлениям. Он стоял на пологой, гладкой скале, которая была берегом непонятно чего - то ли еще реки, то ли уже моря. Немного выше по течению был шумный рокочущий порог - то есть ещё река. Немного дальше в другую сторону берегов не было вообще - открытое спокойное море. Темно-коричневая, масляно-шоколадная река вливалась в него, растворялась, светлела и становилась свободного, неправдоподобно голубого цвета. Ещё был ветер, вкусный как тёплый хлеб на разломе, как пивной пар в русской бане, как нагретое солнцем багульниковое болото. На другом берегу реки, тоже на скалах, гнездилась пустынная деревня. Серые бревенчатые дома, нахохлившись, прятались в расщелинах, не веря в недолгую благостность угрюмых стихий. А день задорно блестел, подобный кратковременной праздничной мишуре, чей конец известен и неотвратим.
Он стоял на одном месте уже целый час. Никаких сил не было, чтобы уйти, покинуть это дремотное пограничье. Каждая морская волна была новой, непохожей на предыдущую, каждый взрык речного порога нёс в себе иной оттенок горделивого бахвальства. Смерть реки была яркой и праздничной.
Потом вдруг пришла тишина. Как-то разом порог умолк, перестал биться и ворчать. Удивленно, сначала нехотя, а потом все с большим желанием вода повернула и пошла вспять. В растерянности закружились утратившие веру щепки, попадая в маленькие, нестрашные водовороты, скрываясь с поверхности и тут же выныривая обратно. Море вошло в реку. И теперь уже его светлость вливалось в насыщенную пресную черноту. Теперь уже оно изо всех сил вытягивало обветренные губы, и от глубины этого пронзительного поцелуя у человека закружилась голова. 

Я спустился к воде и зачерпнул ее ладонью. Еще полчаса назад с удовольствием пил её, теперь же поперхнулся и закашлялся от неожиданной горечи.
- Что, мусокая? - раздался сзади насмешливый голос. На высоком месте, откуда я только что озирал окрестности, стоял и улыбался небольшой человечек, почти карлик. Сразу трудно было определить его возраст - молодое, обветренное лицо и лишь черные останки зубов в широко растянутом, улыбчивом рту.
Я поднялся к нему, поздоровались. У ног гнома стояла объёмистая двухведерная корзина, полная неестественно крупной, глубоким тёмным светом сияющей черники. Бывает редкий чёрный жемчуг, одна жемчужина на миллион. Здесь их было два ведра с горкой.
- Издаля приехал? - спросил не то мальчик, не то старик.
- Да нет, не очень, - а сам подумал, что каких-то пятьсот километров могут стать неодолимой преградой и никогда не позволить увидеть тебе другой мир, непривычный, радостный, морской. И дело не в транспорте, не в отсутствии свободного времени или денег - дело в тебе самом, в том маленьком, секундном и первом усилии, которое всегда так трудно сделать. 
- А я здешний. Видишь, чернику щас берём, - гном с удовольствием общался. - Восемь вёдер сегодня взял, - руки его чуть не по локоть были сиреневыми, измазанными ягодным соком.
- Руками собираешь, не комбайном? - не верилось в такую запредельность лесного дара, редкого в прочесанных двуногими пригородных лесопятнах.
- Какой комбайн, всё руками, - он смахнул со щеки комара, - Тинду не купишь?
- Тинду не куплю, не знаю, что такое? - я вдруг почувствовал, насколько смешно это - стоять здесь, одетому в яркий дождевик и новые еще джинсы, и спрашивать у местного, пусть в фуфайке и старых кедах, но ловкого и делового гнома про тинду.
- Ну ты даешь, тинду не знаешь. Рыба эта, сёмга, молодая только. Трех кило не весит, - веселился собеседник.
Я тоже улыбнулся невольно:
- Все равно не надо. Скажи лучше, где тут у вас грибов можно поискать?
- А чего их искать - вот по это тропке иди и бери, - гном махнул рукой вдоль реки, - Ладно, пора мне, пока сезон. Бывай. 
Он шагнул в сторону и вдруг исчез среди густого подлеска. Несколько минут я мог слышать треск веток под его ногой, потом все стихло. И опять стало мирно и беззвучно так, как бывает только в лесу, у моря, у реки, когда плеск волн о берег, шум листвы, мелкая поступь внезапного маленького дождя становятся твоим собственным дыханием, и ты не слышишь их, а только чувствуешь, как сладко постанывают до предела наполненные животворным эфиром легкие.

Внезапно я понял, что меня отпустило. Что меня очередной раз отпустило. Что я опять буду жить, потому что дождался, выстоял, перетерпел. Потому что душевная боль это не ума лишенность, а лишь бездонная беда внутри, когда, качаясь на краю, ты пальцы ног бессмысленно, бездумно, отчаянно и жалко напрягаешь, чтоб не свалиться, чтобы устоять. 

Ещё немного постояв и прощально оглянувшись на море, я пошел по тропинке, указанной гномом. Экипирован я был по-взрослому - большая корзина для грибов, спиннинг с набором блесен, компас, карта-двухверстка, да еще чехол от резиновой лодки прихватил на случай полного изобилия. Если уж собирать, так все что попадется, с корнем, подчистую. Всегда у меня так - выбираешься в лес нечасто и всегда думаешь, что свалится на тебя столько даров - не унести будет. Но обычно выходишь полупустой, находившийся и надышавшийся, и деревья хитро посмеиваются за твоей спиной.
Тропинка была не из легких. То круто поднимаясь на сосновые горки, то спускаясь в топкую болотину, она порой совсем терялась под огромными, в корчах застывшими коряжинами, среди грубого побоища бурелома или в высокой траве небольших светлых полян. Но радовало глаз и дух - полное отсутствие следов человеческих. Не валялись нигде пустые бутылки и консервные, ржавой жести, банки, не белели издалека стыдные бумажки, не чернели болезненно плоские костровища. Лес стоял важный, девственный, величаво-спокойный, и не было под его ногами людской помоечной суеты. Не хотел я об этом думать, но само собой вспоминалось чадящее марево пригородных пикников, когда посреди разбросанного повсюду мусора, в центре свалочного мироздание сидел венец его - пьяный отдыхающий, и на собранном из подручных обломков костре жарил свою вонючую сосиску, плюясь, сморкаясь и отправляя прочие надобности тут же, под ноги себе и братьям своим.

А еще было радостно мне оттого, что тропинка не отходила далеко от реки. И каждый раз, когда она подбегала к самому берегу, я останавливался на несколько минут и стоял, восхищенный. Я давно не видел таких красивых рек. За каждой излучиной она менялась. То это был бурный порог, где вода туго и пластично переваливалась через отглаженные, отшлифованные ладони скал, и тогда издалека был слышен низкий, спокойный и властный рёв - так в далекой саванне радуется жизни сытый лев. То вдруг течение замедлялось, и жидкая смола воды медленно текла среди низких, в густой траве, берегов. Иногда на реке попадались узкие и острые, словно индейские каноэ, острова, и было видно, как на песчаных отмелях между ними блещет иногда что-то, воображением охотно принимаемое за рыбу. Тогда я разматывал спиннинг и усердно забрасывал во все стороны разноцветные модные блесны с вертушками, перьями и прочими радостями, надеясь поймать таинственную тинду, о существовании которой сегодня узнал. Но река смеялась надо мной мелким раскатистым смешком перекатов, и в сотый раз приходила пустой моя снасть. Только однажды темная тень долго шла за манящим металлом, но понюхав его и, распознав обман, резко ушла в сторону.
Комаров, прочей летучей нечисти не было совсем, и с пустопорожним отчаяньем перекатывались в карманах испуганно припасенные репелленты. Несколько раз я сходил с тропинки и пытался отойти от реки вглубь леса. Но никакой глуби там не было - через несколько сот метров начинались пахучие, солнцем прогретые болота с корявым редколесьем, и я возвращался назад. Поэтому не нужны были ни компас, ни карта - лес ласково встречал меня, вёл роскошными анфиладами многочисленных преддверий и готовился накрыться волшебной скатертью, полной весёлых даров.

Идти, однако, было нелегко. И наполненный запахами и вкусами воздух, вливавшийся в лёгкие и распиравший грудную клетку до ощущения физической какой-то прозрачности, наполненности во всем теле, всё же не мог заглушить упрямую боль в колене. То и дело наступая неудачно на массивные корни, а иногда оскальзываясь на влажных камнях, я не мог сдержать стона, часто замешанного на коротком ругательстве - болело сильно. Не так, конечно, как месяц назад. Месяц назад всё было по-другому, гораздо хуже. Нога скрипела, как у пирата Флинта, болью взрощенная осторожность заставляла неестественно изгибаться при каждом шаге, и тогда отдавало пронзительно в поясницу и крестец, а внутри был холод и страх. Хорошо, что этот страх был не первым в жизни. Хорошо, что я знал - он может когда-нибудь кончиться. Хорошо, что у меня к тому времени был уже опыт.

Немного, километров двести в северу отсюда мы тогда пробирались к морю. Все дороги кончились давно, машину пришлось бросить в каком-то лесном тупике, а за спиной моей, испуганно озираясь на царящую кругом дичь, шли женщина и ребенок. В рюкзаке перекатывались буханка хлеба, банка тушёнки и бутылка водки - сухой паек для пожилых матросов. Из оружия - перочинный нож. Из знаний о здешних местах - рассказ знакомого москвича, охотника и лесного любопыта, о прекрасных дорогах, ведущих в волшебные кущи, где тюлени, белухи и дельфины подплывают к берегу и доверчиво, лошадиными губами, берут корм из рук. Немного позже я понял, что мой друг не мог устоять перед мощью своего талантливого воображения. Сам он здесь никогда не был.
Дорог не было, не было и тропинок. Мрачный еловый лес сменялся густым, щетинистым лиственным подлеском. Продираться сквозь него приходилось как через русскую вековечную действительность - руками прикрывая лицо от ударов и грудью раздвигая подлое прутьё. Чуть расступаясь заросли сменялись мрачными болотами с оконцами стоялой, тухлой воды, застывшей в бесстрастном ожидании. Вокруг вились тучи комаров, мелкий гнус лез во все щели, тяжелыми бомбардировщиками по-хозяйски садились на кожу оводы и слепни.
Мы шли долго, и уже кончались силы. Кончалась вера - себе, компасу, карте. Оставались надежда и любовь. Надежда, что ребёнок сегодня увидит, узнает какое есть тяжёлое, неприступное, долгожданное Белое море. И любовь, в которой стала сомневаться женщина, когда в вялом, спокойном течении жизни ей вдруг померещилось, что нет ничего важнее статуса, что кому-то и зачем-то могут быть нужны оправдания, и что-то может мниться положенным по закону, обряду, привычке, только непонятно, кем оно положено. А забыла она - где находится та трудная свобода, что важнее всех правил, чьи границы чувственны и любовны, чья широта пугает лишь слепых и вялых.
И когда уже подступило отчаянье, когда глаза ребенка стали полны слез, а женщина усомнилась в себе, в земле, в полюсе и магните, в севере и юге, сквозь шум деревьев донеслась игра волн с прибрежными камнями. И тогда продрались через заросли тростника, то закричал кулик, слабый береговой охранник. "Уйди, уйди", - надрывался он смешно и напрасно. Потому что вдруг исчезли усталость и страх, и встали из волн слева Сон-остров, а справа остров Явь, и между ними в далёкое далеко простерлось трудное море, безбрежностью своей выгнав муть и сомнения с души. А потом наступила сказка для них троих, для всех вместе - солёные, вкусные шишки фукуса и неустанными морскими ладонями обласканные камни, залежи мидий и ярко-багровые медузы, морская звезда, неосмотрительно выбравшаяся на отмель, и юркие песчанки, в панике снующие возле ног. Словно старый и блудный друг бродил человек по берегу и показывал своим спутницам все новые и новые чудеса. А девочка погрузила в море ладошки, и в лодочке теплых рук испуганно засуетился мелкий рачок с большими печальными глазами. Слишком маленький для обычной креветки он явно был ее родственником. "Плыви на свободу, младший брат креветки", - немного торжественно сказал ребёнок и разжал пальцы.

Стало быстро смеркаться, и никаких сил не было, чтобы идти обратно. Совсем рядом журчал большой ручей, впадающий в море. На берегу его стояла заброшенная, обгоревшая то ли изба, то ли баня, без крыши, окон и дверей. Была она черная и страшноватая, как незнакомая древняя старуха, бредущая по дороге из неизвестного края. И лишь подойдя поближе, они ощутили тяжелую надежность морщинистых, годами и ветрами изрезанных стен, умную хватку друг за друга толстых бревен и не чуждый ласковой внимательности выбор места. Мягкий берег ручья был усеян звериными следами - лосиные он узнал сразу, большие собачьи показывать никому не стал.
Развели костер прямо внутри сруба. Уже в густых сумерках, ощущая на спине быстрых и проворных мурашек, он быстро нарезал лапника, устелил им угол избы. Ребенок быстро и доверчиво заснул, не доев бутерброд. А взрослые сели около костра, открыв единственную банку и бездумную бутылку. Дым бесплотным водоворотом крутился внутри сруба, ел глаза и выгонял мошку. Они молча сидели и отхлебывали по очереди из горлышка. Он знал, о чем думала она. О мужском предательстве, о нелёгкой женской доле, о прочих подобных вещах, которые давно названы и определены определениями, а потому неполны, ложны, неискренни. Он знал, что сегодня она будет плакать, и бояться, и говорить злые, резкие слова, строить обвинения и находить горькую радость в своем отчаянье. Он знал, что это нужно ей сейчас, и потому молчал. Ведь никак было не объяснить другому человеку - независимо от затверженных норм и правил, заученных мыслей и уверованных обрядов - вокруг расстилается северная ночь позднего лета, и Белое море уже раскинуло свои ласковые сети, в которых запутываешься навсегда, потому что зависимость от этих мест делает тебя сильным и свободным. Потому что эта ширь, этот воздух, эти древние деревья дают тебе право самому решать, думать, чувствовать, словно ты первый на земле человек, и тебе не за что прятаться в своих ошибках, заблуждениях и открытиях. И каждый дошедший сюда берёт это право или отворачивается в испуге, пытаясь после оправдаться нелётной ли погодой, нехоженностью ли троп.

Он сидел и смотрел, как в слезах, но с успокоенным уже лицом заснула первая в мире женщина, и рядом сладко посапывал первый в мире и самый мудрый из живых - ребёнок. Он смотрел на них и допивал упругую жидкость, а вокруг избушки, хрустя ветками, бродила какая-то лесная доброта.
Утром море бросило в них злобный ветер и холодный осенний дождь. Там, где познаешь хоть маленькую толику истины, нельзя оставаться надолго - вместить всю не хватит души, а приоткрывшей её ничего неизвестно про добро и зло. Утром у него распухло колено, и он еле шёл через нахмуренный лес, опираясь на скользкий, словно дохлая рыба, самодельный костыль. Утром гора, в которую они полезли, чтобы сократить путь, стала высотой с Килиманджаро. Утром, посреди гнилого, ржавого болота мягко спустились отчаянье и бессилие. И когда он готов был проиграть - среди деревьев вдруг ярко сверкнула дорога. Там очень красивые дороги, из розового, нежного цвета камня. Там красивые дороги…

Где дорога есть свидетельство человечьих побед, там прихотливая, робкая тропа показывает общную, любовную зависимость друг от друга, брат от брата, лес от леса. Старательно обходя мельчайшие препятствия, она неуклонно проскальзывает сквозь самые лесные места, и по изменчивым изгибам ее сразу видно, куда тянул человека, другого, третьего - до прелести природной жадный взор. Но мне было мало пустых и ярких обещаний. Подхлестываемый странным, каким-то утробно земляным, грибным запахом, я всё быстрее шёл вперёд, и бесплатное зрительное наслаждение всё больше сменялось охотничьим азартом. Дальше всего грибное собирание отстоит от убийства, которое неизменно присутствует при всех других видах общения человека с лесом. Даже ломание берёзовых для веников ветвей, даже сокоточивый сбор ягод несут в себе немалую толику разрушения. Срезая же гриб, этот странный пришелец из иного царства пенициллинов и прочих плесеней, ты как будто дружишься сразу с ним и берешь в попутчики в своём путешествии по привычному тебе миру.

Лес стал меняться потихоньку. Все чаще посреди густых зарослей елей появлялись светлые поляны, искусно обрамленные деревьями лиственными. Иногда же все свободное от щетинившейся тёмной хвои пространство образовывалось лишь одним кряжистым титаном, широко раскинувшим свои корявые, узловатые руки с чуткими, малейшего дуновения трепещущими ладонями. На такой поляне я увидел первый гриб. Траурно-торжественная шляпка и толстая пузатая нога - весь он был гордое и величавое смирение. Нереально большой, но крепкий и свежий - издалека было видно, что наклоненная в легком поклоне голова его снизу состоит из светло-желтой, тугой и плотной мездры. Кругом стоял сильный, свежий и пряный запах, легко заглушающий не только другие запахи, но и звуки. Сам лес застыл, казалось, пораженный великолепием своего создания. Еще не веря удаче, еще медля, еще предвкушая многочисленные ощущение - от чувства плотного, благодарного тела в руке до тугого, обворожительного скрипа разрезаемой мякоти - я медлил, и сердце гулко и азартно билось. Первый гриб, да такой, что делал незряшним все предыдущее долгохождение - я кинулся к нему и тут же услышал под ногой влажный хруст, похожий на всхлип. Одернул сапог и увидел раздавленный грубой, невнимательной ногой еще один, маленький и твердый, чья мякоть на разломе казалась яблочной. Огляделся внимательно - их много вокруг - разных размеров, то открыто стоящих среди травы, то лукаво выглядывающих из-за деревьев, из-под листьев, между коряг. Они, казалось, радуются моему удивлению. Столько белых грибов я не видел никогда в жизни. Тридцать, сорок, пятьдесят на каждой поляне, они торжествовали могущество живой плоти, и роскошеством своим останавливали моё время. Сначала мечась от одного к другому, затем, устав и переходя от семьи к семье уже более степенно, я за полчаса наполнил чехол от лодки, семь раз опорожнив в него корзину. Затем до отказа набил ее. Только тогда немного успокоился и сел перекурить.
Я курил рассудочно, отдыхая. Как ни крути, а табачный дым вкусен. Любой дым вкусен. Даже воспоминаний. Даже худых. Я, видимо, сильно устал от красоты. От постоянной, часами длящейся благости устал я. От моря, от реки этой, от леса. И сам по себе, нежданный, пришел вдруг дым. Гарь взросления. Этапы воспитания чувств. 
Школьная раздевалка. Я - октябренок. Верю во всё и всем. Думаю, что война была давно. Умею задорно толкаться ладошками. И удар в пах. Резвый как конь. Такой же резкий. Морским коньком лежу я на полу, а в карманах чужие руки. Мне не жалко было рубля. Я заплатил его, чтобы узнать, что такое "пах".
Следующий этап не буду вспоминать. Насильно. Мне страшно до сих пор. Потом я читал про зубы, которые вылетают при ударе с большой высоты об асфальт. У других, более сильных. А я слабый, я - пионер. Уже меньше веры. Зато кругом весна. И тайное чувство знания - почему-то еще идет война. Кругом. Всех со всеми. Ещё.
Хорошо курить. Хорошо думать. Ведь дальше - армия. Я уже многое умею и ни во что не верю. Я - зольдат. Умею колоть и юлить. За лишнюю порцайку поделаю многое. И как отлично ничего не решать. Я люблю войну.
Потом еще было многое. Ладошка трехмесячной дочки, которая слабо сжала мой палец, когда я пощекотал ее, уходя навсегда. Пустая бутылка и магнитофон с кассетой заразного Башлачева на крыше девятиэтажки, у корней которой - смешное тельце былого друга, вечного подростка. Моргинальная ванна с десятком бесстыже, вперемежку плавающих мужчин и женщин. Питерские кладбища с бетонными квадратиками в ногах неизвестных, многочисленных, чужих. Я не удивлялся. Я уже хорошо знал - не кончилась война.
Уже много позже я ехал в вагоне холодном, зимой. И в тамбуре молча курил. Чужие мне люди, почти что враги, дымили здесь тоже, потом уходили, и спали на полках, в свои одеяла завернуты чутко. А я все курил, мне спать не хотелось. Ко мне рядовой подошел, небольшого росточка. Я сам был таким еще лет немного назад. Стрельнул сигарету, другую. Его я своим угостил коньяком. Он стал говорить про деревню свою, куда едет в отпуск, про веру свою, про родню. Потом про армейскую службу свою, уже сильно пьян. Он был из опущенных - война не кончалась. И очень уж пахли его сапоги, вернее гнилые все ноги сквозь кирзу, шинель, гуталин. Мне стало противно, я стал уходить, а он все сопливил вослед про то - где, когда, сколько раз. Мне не было жалко - война, всех со всеми, всегда, навсегда. 
Я долго не спал, не хотел. Еще через час вышел в тамбур. Там, в лужах своих, спал мой гном. Лицом в харчуваньях своих. Открытым, веселым лицом.
Я не знаю зачем я позвал проводницу, мать наверное чью и жену, дал ей денежку, чтоб не ворчала, и вдвоем потащили его, обтерев лишь слегка - в теплоту. Чтоб проспался до нового ада. Завтра должен был снова наступить день.

Я сидел и курил, и незаметно накурился так, что расправившиеся было лёгкие снова сжались в боевой готовности. Захотелось пройти еще немного, чтобы стряхнуть как-нибудь эти печальные мысли. Но есть интуиция, есть, что бы ни говорили прожжёные скептики и атеисты. Сразу, чуть только я начал свое новое, вялое движение - открылась огромная поляна, вернее даже проплешина. С первым же моим шагом неспешно, с нехорошей гибкостью уползла с ближайшей кочки большая серая змея, и я остановился, испуганный. А потом пригляделся внимательней и понял, куда я забрёл, любуясь красотами рек. Прорастали мелкие деревья сквозь обрушившиеся деревянные строения барачного типа. Неприкрыто плешивел посередине большой пятак утоптанного плаца. И даже, о незамысловатость, стойким остовом высилась в далеком углу покосившаяся бревенчатая тренога о четырех ногах. А из далекой деревни всё доносился удивительно слышимый на расстоянии собачий лай…

Скучно и муторно стало мне, и я ушел, повернувшись. Шёл обратно по той же тропинке, но не радовали уже фальшивые, нарочитые красоты. Шёл и не думал уже, а просто тупил в сумеречном чувстве бесполезности. Шёл и вспоминал, про прадеда своего, шпиона и счетчика Сбербанка, лежащего где-то в этих местах в пределах километров пятиста, и про деда своего, капитана смершевого, тоже вспоминал. И понимал, чревом своим чувствовал, что действительно бесполезно всё, что не истребить в себе даже желания войны, потому что глубоко оно в сердце моём. Потому что очень близко, сросшись намертво, сидит оно с тем, что называется верой. Что не нужно бояться этого и противиться, дергаться в попытках понять и объяснить. Что если кричит любая-первая старуха "Распни", то так и нужно, это дело твоё. Так шёл я бессмысленно и бесчувственно, все приближаясь к собачьему несмолкаемому лаю, шёл к детям своим, к реке, тонущей в море, и лишь вспоминалась смешная надпись на вчера увиденной могиле местного погоста. "Здесь похоронена старушка, - было написано кривыми, масляной краски буквами на серой доске, - Ее звали Любовь".